Террор - Дэн Симмонс

А теперь Томасс Фарр и остальные пришли за ним в эту долину по оставленным на снегу следам. Человек, мелькнувший на вершине холма, спустился обратно вниз по противоположному склону — испугавшись ли при виде десятерых незнакомцев в долине или же побоявшись вспугнуть их своим появлением? — и скрылся из виду, но Ирвинг успел рассмотреть шинель с развевающимися на ветру полами, «уэльский парик» и шарф — и понял, что одна из его проблем решена.

Если Ирвинг не сумеет уговорить Тикерката и остальных отправиться с ним в лагерь — а уговорить шамана Асиаюка явно будет очень и очень непросто, — он с несколькими членами своего разведывательного отряда просто останется с эскимосами здесь в долине, задержав разговорами и другими подарками, которые наверняка найдутся в сумках у товарищей, а самого быстроногого матроса пошлет обратно к побережью с приказом привести сюда Фицджеймса с многочисленным отрядом.

«Я не вправе позволить эскимосам уйти. Они могут решить все наши проблемы».

Сердце у Ирвинга бешено колотилось.

— Все в порядке, — сказал он Тикеркату и остальным самым спокойным и уверенным тоном, на какой только был способен. — Это просто мои друзья. Несколько друзей. Хорошие люди. Они вас не обидят. У нас с собой всего одна винтовка, и мы оставим ее наверху. Все в порядке. Просто мои друзья, с которыми вам будет приятно познакомиться.

Ирвинг знал, что эскимосы не понимают ни слова, но продолжал говорить — таким мягким, успокаивающим голосом, какой, наверное, использовал бы в бристольских конюшнях, пытаясь усмирить норовистого жеребца.

Несколько охотников подняли со снега свои копья и гарпуны, но Амарук, Тулугак, Талириктуг, Итукусук, мальчик Каджорангуак, старик Крингмулуардук и даже хмурый шаман Асиаюк вопросительно смотрели на Тикерката. Две женщины перестали жевать и тихонько отступили мужчинам за спину.

Тикеркат посмотрел на Ирвинга. Глаза эскимоса внезапно потемнели и приняли крайне враждебное выражение. Казалось, он ждал объяснений.

— Кхат-сит? — тихо произнес он.

Ирвинг выставил вперед ладони успокаивающим жестом и улыбнулся как можно непринужденнее.

— Просто друзья, — проговорил он, так же тихо. — Несколько друзей.

Лейтенант бросил взгляд на вершину холма. Там по-прежнему никто не появился на фоне голубого неба. Он испугался, что человек, пришедший за ним, пустился наутек, охваченный ужасом при виде собрания в долине. Ирвинг не знал, сколько времени он может прождать здесь… сколько времени он сможет удерживать здесь Тикерката и прочих эскимосов, пока они не обратятся в бегство.

Он глубоко вздохнул и понял, что должен догнать человека, скрывшегося за холмом, успокоить его, объяснить ситуацию и послать за Фарром и остальными. Ирвинг не мог ждать.

— Пожалуйста, не уходите никуда, — сказал Ирвинг. Он поставил свою кожаную сумку на снег рядом с Тикеркатом, пытаясь показать, что скоро вернется. — Пожалуйста, подождите здесь. Я быстро. Я даже не скроюсь из вида. Останьтесь здесь, прошу вас. — Он осознал, что делает обеими руками такие жесты, словно просит эскимосов сесть, — наверное, точно так же он обращался бы к собаке.

Тикеркат не сел и ничего не ответил, но продолжал неподвижно стоять на месте, когда Ирвинг медленно попятился.

— Я сию минуту! — крикнул лейтенант.

Он повернулся и проворно взбежал по крутой осыпи щебня и льда, а потом по темному каменистому склону на вершину холма.

Задыхаясь от напряжения, он обернулся и посмотрел вниз. Десять фигур, лающие псы и сани оставались на прежнем месте.

Ирвинг помахал рукой, показал жестами, что скоро вернется, и начал торопливо спускаться с другой стороны возвышенности, готовый закричать вслед убегающему матросу.

Двадцатью футами ниже по северо-западному склону Ирвинг увидел нечто такое, от чего встал как вкопанный.

Крохотный человечек — совершенно голый, если не считать башмаков, — плясал вокруг валуна, на котором лежала груда снятой одежды.

«Гном», — подумал Ирвинг, вспомнив истории капитана Крозье. Зрелище казалось третьему лейтенанту просто диким. Сегодня день странных видений.

Он подступил ближе и увидел, что вокруг валуна пляшет не гном, а помощник конопатчика. Мужчина напевал какую-то матросскую песенку, пританцовывая и делая пируэты. Ирвинг не мог не заметить мертвенной бледности нечистой кожи, сплошь покрытой крупными мурашками, выпирающих ребер, и что тощие бледные ягодицы выглядят в высшей степени нелепо, когда он делает пируэты.

Ирвинг подошел к нему, недоверчиво тряся головой, не расположенный к смеху, но все еще охваченный радостным возбуждением от встречи с Тикеркатом и остальными, и сказал:

— Мистер Хикки. Чем, собственно говоря, вы занимаетесь? Помощник конопатчика перестал кружиться и приложил костлявый палец к губам, словно призывая лейтенанта к молчанию. Потом он наклонился над кучей сваленной на камне одежды и показал Ирвингу задницу.

«Он сошел с ума, — подумал Ирвинг. — Я не могу допустить, чтобы Тикеркат и остальные увидели его в таком состоянии». Он задался вопросом, нельзя ли привести мужчину в чувство несколькими пощечинами и использовать все-таки в качестве посыльного. Ирвинг прихватил с собой в поход несколько листов бумаги и карандаш, но они остались в кожаной сумке в долине.

— Послушайте, мистер Хикки… — сурово начал он.

Помощник конопатчика резко повернулся кругом и выбросил вперед руку так стремительно, что в первую секунду Ирвинг решил, что он продолжает свой дикий танец.

Но в вытянутой руке был зажат острый корабельный нож.

Внезапно Ирвинг почувствовал острую боль в горле. Он снова попытался заговорить, но безуспешно, поднес обе руки к горлу и посмотрел вниз.

Кровь переливалась через ладони Ирвинга на грудь и капала на башмаки.

Хикки снова широко взмахнул ножом.

Вторым ударом Ирвингу рассекло трахею. Он повалился на колени и поднял правую руку, указывая на Хикки; поле зрения у него сузилось, словно ограниченное стенами черного тоннеля. Джон Ирвинг так удивился, что даже не почувствовал гнева.

Хикки, по-прежнему голый, подступил ближе, теперь на полусогнутых ногах, похожий на бледную костяную куклу со своими острыми коленками, тощими ляжками и резко обозначенными сухожилиями. Но Ирвинг повалился на бок на холодный гравий, изверг из желудка колоссальное количество крови и умер еще прежде, чем Корнелиус Хикки сорвал с него одежду и принялся орудовать ножом.

38. Крозье

69°37′42″ северной широты, 98°41′ западной долготы

25 апреля 1848 г.

Едва они добрались до лагеря «Террор», измученные люди разбрелись по палаткам и заснули мертвым сном, но сам Крозье не сомкнул глаз всю ночь 24 апреля.

Сначала он зашел в палатку лазарета, поставленную для того, чтобы доктор Гудсер мог произвести вскрытие и подготовить тело к погребению. Труп лейтенанта Ирвинга, белый и окоченелый после долгого путешествия на реквизированных у дикарей санях, мало походил на человеческий. Кроме зияющей раны на горле — такой глубокой, что в ней виднелся белый позвонок и голова откидывалась назад, словно на оконной петле, — у молодого человека были отрезаны гениталии и выпущены кишки.

Гудсер все еще бодрствовал и работал над телом, когда Крозье вошел в палатку. Врач исследовал несколько внутренних органов, извлеченных из трупа, тыкая в них каким-то острым инструментом. Он поднял глаза и посмотрел на Крозье странным, задумчивым, почти виноватым взглядом. Несколько долгих мгновений, пока капитан стоял над телом, оба мужчины молчали. Наконец капитан осторожно убрал со лба Ирвинга прядь светлых волос, почти касавшуюся открытых, помутневших, но все еще вперенных в пустоту голубых глаз.

— Приготовьте тело к погребению завтра к полудню, — сказал Крозье.

— Слушаюсь, сэр.

Крозье направился к своей палатке, где его ждал Фицджеймс.

Несколько недель назад, когда стюард Крозье, тридцатилетний Томас Джопсон, надзирал за погрузкой и транспортировкой в лагерь «капитанской палатки», Крозье пришел в бешенство, узнав, что Джопсон не только распорядился сшить палатку вдвое большего размера (капитан рассчитывал на обычную коричневую голландскую палатку), но также приказал людям перевезти на остров огромную койку, несколько массивных дубовых кресел из кают-компании и украшенный резьбой письменный стол, прежде принадлежавший сэру Джону.

Теперь Крозье был доволен, что у него есть мебель. Он поставил тяжелый стол между входом в палатку и койкой, а два кресла задвинул за стол. Фонарь, висевший под высоким потолком палатки, ярко освещал пустое пространство перед столом, но Фицджеймс и Крозье, сидевшие в креслах, оставались в полумраке. Обстановка напоминала помещение военного суда.