В окопах Сталинграда - Виктор Платонович Некрасов

Николай по привычке садится на то место, на котором обычно сидел, спиной к двери. Потом пересаживается поближе к балкону. Пьют чай. Разговор самый обыкновенный. Как работа? Как Беленький? Беленького уже нет, на его месте другой, как будто ничего. А работы по-прежнему, даже больше прежнего, много сейчас строится. А Сергей? Все еще в своем Осоавиахиме? Да нет уж, давно расплевался. Молодежь в аэроклубе воспитывает. Смешно? А вот воспитывает. И неплохо воспитывает. Спрашивали даже, почему в партию не вступает. Да, да, на прошлой неделе Сененко спрашивал.

— Вот каким стал товарищ Ерошик, а ты говоришь… За это и выпить не грех, а?

Но Шура не разрешает. Поздно, нельзя. Завтра вставать в семь.

Сергей вздыхает:

— Видал?

Николай смотрит на часы.

— Ты что смотришь? Не смотри.

— Пора. У нас в двенадцать дверь закрывают. Дисциплина.

— А может, все-таки… — Сергей почесывает шею чуть пониже подбородка. — Сбегать к старику Платонычу? У него всегда есть, он ею зубы лечит.

— Никаких Платонычей, — говорит Шура.

Сергей вздыхает:

— Вот она, семейная жизнь…

Николай встает, прощается.

— Заходи, — говорит Шура.

Николай кивает головой — обязательно, как же.

Сергей провожает его до двери.

— Как-нибудь вырвусь к тебе в общежитие. Вечерком как-нибудь в субботу или воскресенье. — И стискивает его плечи. — Эх ты, студент-одиночка, капитан…

Николай крепко жмет ему руку. Спускается по лестнице. На улице ветер гонит по сухим тротуарам снег. Начинается метель. Николай подымает воротник.

Ну вот и все. Совсем как тогда, на лужайке. «А почему у тебя гипса нет, как кормят, как лечат?»

А за Сергея он рад. По-настоящему рад. И за Шуру тоже. Ну конечно же, тоже…

3

На втором семестре добавляется четыре новых дисциплины: строительные материалы, теоретическая механика, инженерно-строительное черчение и иностранный язык. По иностранному можно выбрать одну из двух групп — немецкую или английскую. Большинство, в том числе и Громобой с Черевичным, выбирает английскую (немецкий и за войну надоел, ну его!), Николай — немецкую. Английскую ведет Валя.

День уплотняется еще больше. Ни на что уже не остается времени. Даже пообедать, и то не всегда успеваешь. А тут еще подошел как-то к Николаю Чекмень и, взяв его за локоть, отвел в сторону и сказал, что хочет рекомендовать его в факультетское партийное бюро. Николай только руками замахал:

— Ты что, спятил? Да где ж я время найду? И кто заниматься за меня будет?

— Ничего, потянешь. Парень ты двужильный. А нам как раз такие, как ты, нужны в бюро — фронтовики, настоящие хлопцы. На кого ж опереться, если не на вас?

Но Николай категорически отказался. До второго курса пусть его не трогают, пусть дадут крепко на ноги стать, нельзя же все сразу…

Чекмень покачал головой, сказал: «Жаль, жаль, а то поддержали б твою кандидатуру» — и отошел.

Николай немного слукавил. За эти несколько месяцев он не очень, правда, еще прочно, но на ноги все-таки встал. Появилась даже какая-то уверенность. Исчез невольный страх перед логарифмами и интегралами. В том, что совсем недавно казалось случайным набором цифр, стала улавливаться закономерность, стройность, стало даже интересно. На смену вечным тройкам начали появляться первые, не частые еще четверки. Случилась даже одна пятерка. Правда, одна, и то по строительным материалам, самому легкому из всех предметов, но Николай радуется ей не меньше, если не больше, любого школьника-четырехклассника. «Ну, как сегодня?» — спрашивают его. «Порядок, на счету уже пятерочка». и в голосе его чувствуется та же чуть-чуть небрежная и самодовольная интонация, с которой года три тому назад он докладывал по телефону: «Порядок, товарищ пятый, отвоевали железнодорожную будку, закрепляемся».

Из новых дисциплин больше всего нравится Николаю курс строительных материалов. Может быть, потому, что курс этот нетрудный (слава богу, никаких формул) и много времени в нем уделяется лабораторным занятиям, которые студенты всегда предпочитают теоретическим, но вероятнее всего потому, что читает его профессор Никольцев.

Высокий, худой, с чуть наклоненной набок головой и копной совершенно белых, отливающих желтизной волос, откинутых назад, в черном, наглухо застегнутом френче, какие носили еще в двадцатых годах, он с немного виноватым видом входил в аудиторию (Никольцев всегда почему-то опаздывал), клал на стол свой до отказа набитый чем-то портфель с оторванной ручкой, подходил к окну, как будто рассматривая что-то на улице, потом поворачивался и начинал читать лекцию. Нет, чтением это нельзя было назвать. Это был разговор. Тихий, спокойный рассказ о том, например, как где-то под Парижем какой-то садовник, делая из цемента кадки для растений, решил для прочности ввести в цемент металлическую сетку. Так родился железобетон — материал, вызвавший в строительном искусстве переворот, равный, как говорил Никольцев, перевороту, вызванному появлением паровой машины и электричества. И тут же вынимались из громадного портфеля фотографии мостов, арок, вокзалов, и оказывалось, что этот мост он строил еще студентом в тысяча восемьсот каком-то там году, а это перекрытие чуть не рухнуло, так как подрядчик торопился и не выдержал положенного срока, а это вот незначительное как будто сооружение выдерживало удары одиннадцатидюймовых японских снарядов. Константин Николаевич указывал длинным подагрическим пальцем на пожелтевшую фотографию, где группа круглолицых, с маленькими закручивающимися усиками солдат, в лихо сбитых набок бескозырках, стояла возле какого-то сооружения, напоминающего капонир. А рядом с ними тоненький офицерик с бородкой клинышком — сам Никольцев.

Оказывается, этот, такой комнатный и мирный на вид старик не только был участником двух войн — японской и немецкой четырнадцатого года, — но даже был в числе тех немногих офицеров, которые после обороны Порт-Артура отказались дать честное слово не воевать против японцев и более года провели в плену.

Обо всем этом Константин Николаевич не успевал, конечно, рассказывать на лекции, но так как на эти темы, как и всем старикам, ему поговорить хотелось, а ребята не прочь были послушать («старик-то, старик, даже японского императора видел!»), то доканчивать ему приходилось обычно уже на улице, а то и дома.

— Вы не очень торопитесь? — говорил он, останавливаясь у своих дверей, всегда немного смущаясь, наклонив голову набок, глядя на своих попутчиков. — А то, может, заглянете? Попьем чайку, поболтаем.

Многих соблазняло именно это «попьем чайку» — у старика он подавался за маленьким круглым столиком, очень крепкий и всегда с каким-нибудь печеньем или пирогом, — но Николай оба раза, которые был у Никольцева, от чая отказывался — уж очень выразительно подкусывала губы старуха-нянька, с которой жил одинокий Никольцев, — и ограничивался воспоминаниями и рассматриванием