Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская

Вот я и работаю, как мой отец, старший пожарный, — выискиваю под хламом из словесных построек живые тела того, что они все-таки знают: когда я хоть ненадолго оказываюсь один, меня начинают мучить отношения, ситуации, поступки, непохожие на те, которые описываю я сам и описания которых нахожу у других, — свои особенные, только мне свойственные мысли, представления, чувства, которые я обязан организовать в образы, иначе я поплачусь, иначе я просто сдохну; но я отодвигаю свои особенные замыслы и пишу или ставлю чью-то чужую плоскую и общую муру. Свое же сокровенное я откладываю в долгий ящик и при этом еще вру самому себе: непременно сделаю, вот только это доделаю и это, и жизнь проходит, и я не успеваю сделать ничего из того, что бы хотел, потому что меня обязывают делать другое и я уже понимаю, что никогда и ничего не сделаю из того, что хочу, потому что для этого надо спорить, ссориться, доказывать, преодолевать — бороться, одним словом, а значит, жертвовать, жертвовать покоем, самоуверенностью, а я не хочу жертвовать, не умею; я смертельно боюсь лишиться тех крохотных удобств, которые имею, которые заработал тяжким подневольным трудом: я боюсь нищеты — не образной опереточной нищеты, с заплатами на дорогих брюках, с лохмотьями из замши, а тихой, грязной, вонючей нищеты, какую я испытал в детстве, когда приходишь в гости к богатой и жадной тетке, торгующей газированной водой с сиропом, заходишь на кухню, берешь с умывальника полный тюбик зубной пасты и выдавливаешь себе в рот, облизываешься, разминаешь тюбик, чтобы не было заметно, и бежишь восвояси. Или у нее же залезаешь по локоть в помойное ведро, находишь в нем кусок осклизлого сыра и с чистой радостью, как ни в чем не бывало, запихиваешь себе его в рот, после теткиного обеда.

Я и не подозревал, как был счастлив тогда, в Пензе, когда меня никто не знал, когда мною никто не интересовался. Тогда я писал то, что мне нравилось, любил и ненавидел то, что любил и ненавидел. Тогда я был уверен, что я — это всегда я, и все, что я делаю, — делаю я. Да, я жаждал тогда успеха, но вместе с тем я был уверен, что рано или поздно успех придет ко мне, придет как заслуженное вознаграждение, а не как случайный подарок. «Погодите, — говорил я со сладкой злобой, залезая с головой под одеяло, — погодите». Я и теперь еще иногда забираюсь с головой под одеяло и бормочу по старой памяти: «Погодите…» Иногда на рассвете я думаю, что придет, непременно придет время, когда я брошу к чертям всю эту суету, уеду куда-нибудь очень далеко вот с такой славной, простодушной женщиной, как вы, буду жить среди простых людей в лесу, у озера, на берегу реки, буду колоть дрова, строгать лавки, учить детей в школе, воспитывать своих дома, косить с мужиками траву, напиваться самогоном по праздникам и писать только то, что хочу, и читать написанное на крыльце учителям деревенской начальной школы. И когда я думаю об этом, я знаю, что этого никогда не случится, — я попался к ним на крючок, я съел червяка их признания.

Катерина Саввишна смотрела на Векшина и плакала. Это были обильные страдные слезы, когда за чашкой чая с вареньем смотрят в телевизор на мучительную смерть киногероя.

Все вокруг — долгий и печальный монолог знаменитого Векшина, предназначенный ей, полыхание по его сердитому лицу красного света бутафорского камина и очень серьезный официант, похожий на знаменитого дирижера, и зеленые лица маленького и Гретхен — все казалось Катерине Саввишне очень значительным, печальным и очень красивым, и так же значительно, печально, красиво и приятно думалось ей о самой себе — что вот она, серьезная, неглупая, интересная молодая женщина с тонкой душой, похоронила себя в глуши ради детей и нелюбимого мужа, и от этих очень похожих на правду мыслей становилось жаль себя, жаль Векшина, жаль мужа и девочек, жаль официанта, маленького и Гретхен, и Катерина Саввишна плакала все сильнее, не скрывая своих слез.

На столике, за которым в кругу зеленого света сидели маленький и Гретхен, теперь ножками вверх стояли три стула. Официант вышел из кухни с туфлями в руках, важно нырнув под стол, аккуратно поставил их возле ног Катерины Саввишны. Векшин встал и, кивнув головой официанту или Катерине Саввишне, стал спускаться но лестнице. Катерина Саввишна шла за ним. Дорогу им преградили маленький и Гретхен. Маленький стоял впереди, выставив вперед голову. Было похоже, что он собрался драться.

— Помилосердствуйте! — вдруг очень тонко выкрикнул Векшин и, оттолкнув маленького, потом Гретхен, бросился вниз по лестнице.

Катерина Саввишна бежала за ним. Не оборачиваясь, Векшин пробежал нижний зал, где лампы уже были потушены, а стулья стояли на столах вверх ножками, вестибюль совершенно пустой, добежал до машины и стал торопливо открывать ее.

Катерина Саввишна, остановившись у входной двери, видела, как Векшин открыл машину и сел в нее, как зажег свет, как увидел на сиденье зеленый предмет, оставленный ею, снял с него бумажные лохмотья, повертел предмет в руках, как бы что-то припоминая, и бросил на заднее сиденье. Потом он нашел глазами Катерину Саввишну и, кивнув, пригласил сесть рядом с собой. Машина тотчас поехала. Катерина Саввишна назвала тети-Жаннин адрес.

Машина ехала. Векшин молчал. Дождь перестал. Тихие дома были темны, ночные улицы пусты и поблескивали черной водой. В черном небе стояла полная луна. Луна была вытянута яйцом. Вторая такая же луна стояла в черном асфальте. Ярко горели рекламы и фонари, и обе луны казались бледными и лишними. Внезапно машина дернулась и остановилась. Катерина Саввишна больно ударилась обо что-то плечом. Фары погасли. Стало темно.

— Черт с ним, с вашим адресом! — раздался из темноты глухой голос Векшина. — Можете думать обо мне все, что хотите. Езжайте со мной. Я до ужаса боюсь ночей. Могу встать перед вами на колени в лужу, если вам нужна вся эта канитель. Если со мной что-нибудь случится — непременно ночью. Вы — Маргарита. Помните Маргариту? У Гёте? Умоляю вас, черт подери, едете вы или нет?

— Хорошо, — неожиданно для себя самой сказала Катерина Саввишна и взглянула на неясно белеющее в темноте лицо Векшина..

Машина тотчас быстро поехала. Катерину Саввишну не удивили теперешние слова Векшина, как не удивило и то обстоятельство,