Золотой дождь - Джон Гришем

По мере того, как стрелки часов приближаются к двум часам дня, в зал подтягиваются остальные. Появляется Букер и усаживается рядом с нами. С затянувшегося ланча возвращаются Купер Джексон, Хэрли и Гренфелд. Заметно, что они пропустили по нескольку рюмок. Репортер из Кливленда устраивается сзади. Желающих дать ему интервью не нашлось.

Все строят догадки по поводу столь долгого отсутствия присяжных. Принято считать, что в подобных делах быстро принятый вердикт благоприятствует истцу. Затяжка времени означает, что присяжные колеблются. Я слушаю эти предположения и нетерпеливо ерзаю на стуле. Несколько раз покидаю зал, чтобы размяться, промочить горло, зайти в туалет или перехватить кусок-другой в местном буфете. На ногах мне переносить ожидание легче, чем в зале. Под ложечкой противно сосет, а сердце стучит, как отбойный молоток.

Букер, знающий меня лучше других, прогуливается вместе со мной. Ему тоже не по себе. Мы бесцельно слоняемся по облицованным мрамором коридорам, убивая время. Ожидание сводит с ума. В такие минуты крайне важно чувствовать рядом локоть друга. Я в очередной раз благодарю Букера за то, что он пришел. По его словам, предстоящее зрелище он не променяет ни на что на свете.

К половине четвертого я окончательно понимаю, что проиграл. Иди все как по маслу, присяжным вообще не о чем было бы совещаться. Им было достаточно определить долю компенсации в процентах и подсчитать итог в долларовом исчислении. Наверное, я был излишне самоуверен. В моем мозгу лихорадочно проносятся ужасные воспоминания о вердиктах на смехотворно низкую сумму, которыми так славится наш округ. Похоже, и меня ждет эта участь. Неужели я стану очередным примером адвоката-неудачника, который забыл о том, что в Мемфисе нужно соглашаться на любые отступные, сколь бы мизерными они ни казались? Время ползет мучительно медленно.

И вдруг откуда-то издалека я слышу голос, выкликивающий мое имя. Это Дек, он выскочил в коридор и суматошно размахивает руками.

— О Господи, — бормочу я.

— Возьми себя в руки, — напоминает Букер, и мы опрометью несемся к залу суда. Я набираю полную грудь воздуха, возношу краткую молитву Господу и захожу внутрь. Драммонд с четверкой верных псов уже на месте. Дот в полном одиночестве сидит за нашим столом. Все уже в полном сборе. Я прохожу мимо барьера, отделяющего ложу присяжных от зала, и вижу, что присяжные уже рассаживаются. По лицам их прочитать ничего нельзя. Дождавшись, пока все усядутся, его честь спрашивает:

— Вынесло ли жюри вердикт?

Бен Чарнс, молодой афро-американец, недавний выпускник колледжа, избранный председателем жюри, отвечает:

— Да, ваша честь.

— И он написан на бумаге, согласно моему распоряжению?

— Да, сэр.

— Встаньте и зачитайте его.

Чарнс медленно встает. В руке он держит лист бумаги, который заметно дрожит. Но это ничто по сравнению с тем, как трясусь я. Я не могу дышать. Голова кружится, а перед глазами плывут круги. А вот Дот на удивление спокойна. В битве с «Прекрасным даром жизни» она уже победила. Враг публично признался, что был не прав. Остальное её не волнует.

Я даю себе слово, что, каков бы ни был вердикт, приму его бесстрастно, с каменным лицом. Так меня учили. Я вывожу какие-то каракули в блокноте. Мимолетный взгляд влево убеждает меня, что и вся драммондовская пятерка поглощена какой-то писаниной.

Чарнс прокашливается и начинает читать:

— Мы, жюри присяжных, решили дело в пользу истицы, оценив размеры фактически причиненного ей ущерба в двести тысяч долларов. — Он на мгновение замолкает. Глаза всех присутствующих прикованы к листу бумаги в его руках. Пока ничего неожиданного не происходит. Чарнс снова откашливается и продолжает: — Кроме того, мы, жюри присяжных, присуждаем истице компенсацию морального ущерба в размере пятидесяти миллионов долларов.

Кто-то за моей спиной громко ахает, Драммонд с собратьями каменеют, и на несколько мгновений воцаряется тишина. Бомба падает, взрывается и вот, по прошествии нескольких секунд, все оглядываются, высматривая потери. Похоже, смертельно раненных нет, и можно перевести дыхание.

Хотя незнакомому человеку разобрать мои каракули невозможно, оказывается, я сам того не ведая накарябал в блокноте именно эти цифры. Я отчаянно стараюсь не улыбаться, хотя для этого мне приходится закусить нижнюю губу едва ли не до крови. Я сижу и разрываюсь на части. Мне бы хотелось, например, взлететь на стол и исполнить нечто вроде танца подвыпившего дервиша. Еще я готов перемахнуть через барьер и облобызать присяжным ноги. Меня так и подмывает продемонстрировать непристойный жест драммондовцам. И уж, конечно, я бы с радостью расцеловал судью Киплера.

Однако я умудряюсь сохранять невозмутимость и просто шепчу Дот:

— Поздравляю.

Дот не отвечает. Я возвожу глаза и вижу, что его честь внимательно вчитывается в вердикт, который передал ему пристав. Я перевожу взгляд на присяжных — большинство из них смотрит на меня. Тут уж не улыбнуться нельзя. Я киваю и мысленно благодарю их.

Затем я рисую в блокноте крест, а под ним записываю имя — Донни Рэй Блейк. Закрываю глаза и вызываю в уме его образ, тот который мне особенно дорог — Донни Рэй сидит на складном стуле, наблюдает за игрой в софтбол, жует попкорн и улыбается; он счастлив уже потому, что присутствует на матче. В горле моем начинает першить, а на глаза наворачиваются слезы. Нет, не должен он был умирать.

— Вердикт составлен правильно, — произносит Киплер. Еще бы, черт побери! Он обращается к присяжным, благодарит их за честно выполненный гражданский долг, говорит, что чеки (на чисто символическую сумму) будут отправлены им на следующей неделе, просит воздержаться от обсуждения подробностей дела с кем бы то ни было и разрешает покинуть зал. Присяжные встают с мест и гуськом выходят из зала следом за приставом. Все, больше я их не увижу. Будь на то моя воля, я бы с удовольствием подарил каждому из них по миллиону.

Киплер тоже отчаянно пытается сохранить торжественный вид.

— Ходатайства и апелляции я буду принимать на следующей неделе. Вы получите соответствующие бумаги от моего секретаря. Вопросы есть?

Я только мотаю головой. О чем мне ещё просить?

— Нет, ваша честь, — бормочет Лео, даже не вставая. Его приспешники лихорадочно сгребают со стола бумаги и рассовывают их по атташе-кейсам. Им не терпится унести отсюда ноги. За всю историю штата Теннесси это крупнейший судебный вердикт, и на них теперь навсегда останется несмываемое клеймо. Не будь я настолько разбит и опустошен, я бы подошел к ним и пожал им руки. Это было бы шикарно, но сейчас у меня просто нет сил. Мне куда проще сидеть рядышком с Дот и пялиться на имя Донни Рэй в моем блокноте.

Богачом я себя не ощущаю. Рассмотрение апелляций займет целый год, а то и два. Размеры вердикта настолько неимоверны, что нападки на него будут самые бешеные. Словом, скучать мне не придется.

Но сейчас меня мутит от одних мыслей про работу, и я мечтаю об одном: сесть на самолет и махнуть на необитаемый остров.

Киплер стучит молоточком, возвещая об официальном завершении процесса. Я перевожу взгляд на Дот и вижу в её глазах слезы. Я спрашиваю, как она себя чувствует. Дек обрушивается на нас с поздравлениями. Он мертвенно бледен, но рот у него до ушей, заячьи резцы сверкают. Все мое внимание приковано к Дот. До сих пор она держалась мужественно, но сейчас, похоже, начала сдавать. Я похлопываю её по руке и протягиваю салфетку.

Букер треплет меня по затылку и обещает звякнуть на следующей недельке. Сияющие Купер Джексон, Хэрли и Гренфелд наперебой поздравляют меня. Им нужно спешить на самолет. В понедельник поболтаем. Репортер из Кливленда приближается ко мне вплотную, но я отмахиваюсь. Я и остальных-то вполуха слушаю, так беспокоит меня состояние моей клиентки. Она уже почти рыдает.

Краешком глаза я замечаю, как Драммонд и его прихвостни спешно покидают зал, навьюченные, как мулы. Мы так и не обменялись ни единым словом. Дорого я дал бы за то, чтобы обратиться сейчас в муху и поползать по стене в конторе «Трень-Брень».

Стенографистка, пристав и секретарь собирают свои бумаги и также покидают зал. В опустевшем помещении остаемся только мы с Дот и Деком. Мне нужно заглянуть к Киплеру, чтобы поблагодарить его за опеку и поддержку. Пока же я держу за руку Дот, которая рыдает в три ручья. Дек сидит рядом и помалкивает. Я тоже молчу. Глаза мои застилают слезы, сердце щемит. Дот эти деньги ни к чему. Ей бы сына вернуть.

Кто-то, должно быть, пристав, выключает свет, и зал погружается в полутьму. Ни один из нас не шевелится. Дот понемногу успокаивается. Она утирает слезы с помощью моей салфетки, а иногда и просто тыльной стороной ладони.

— Вы уж меня извините, — говорит она наконец сдавленным голосом. Больше задерживаться здесь она не хочет, и мы уходим. Я похлопываю её по руке, а Дек собирает наше барахло и распихивает его по трем портфелям.