Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945 - Альберт Шпеер

Читая доклады, Гитлер обычно обрушивал свой гнев на британское правительство и евреев, на коих возлагал всю вину за бомбардировки, и заявлял, что мы могли бы положить конец авианалетам, если бы создали свою мощную бомбардировочную авиацию. Всякий раз, как я объяснял, что у нас нет ни самолетов, ни взрывчатки для начинки бомб[191], он заявлял: «Да полно вам, Шпеер. Вы уже столько невозможного сделали. И с этим справитесь». Оглядываясь назад, я думаю, что одна из причин, по которой Гитлер не воспринимал воздушную войну над Германией всерьез, – наша способность увеличивать выпуск военной продукции, несмотря на массированные авианалеты. Наши с Мильхом предложения о радикальном сокращении производства бомбардировщиков и соответственном увеличении выпуска истребителей категорически отвергались, и в конце концов время было безвозвратно упущено.

Я несколько раз пытался убедить Гитлера съездить в подвергшиеся авианалетам города и увидеть разрушения своими глазами[192]. Геббельс пытался втолковать ему то же самое, но безуспешно. Он жаловался на упрямство Гитлера, с завистью рассказывал о Черчилле и сокрушался о невозможности развернуть достойную пропагандистскую кампанию. Гитлер с упорным постоянством отвергал все подобные предложения. Во время переездов со Штеттинского вокзала в рейхсканцелярию или в Мюнхене в свою квартиру на Принц-регент-штрассе он теперь приказывал шоферу выбирать кратчайшую дорогу, хотя прежде предпочитал долгие поездки. Я несколько раз сопровождал его и видел, с каким равнодушием он смотрел на руины за окном автомобиля.

Морелль порекомендовал Гитлеру длительные прогулки, и было бы нетрудно проложить несколько тропинок в прилегающих к Ставке лесах Восточной Пруссии, но Гитлер наложил вето на этот проект и в результате совершал ежедневный моцион на крохотной площадке длиной в сотню ярдов в «Запретной зоне I».

Основное внимание Гитлер уделял не своим спутникам, а овчарке Блонди, используя прогулки для ее дрессировки. Сначала он несколько раз заставлял ее приносить палку, затем собаке приходилось балансировать на доске около 30 сантиметров шириной и примерно 7,5 метра длиной, поднятой на высоту около 2 метров. Гитлер, разумеется, знал, что любая собака считает хозяином того, кто ее кормит. Перед тем как ординарец открывал клетку, Гитлер обычно несколько минут смотрел, как возбужденная собака то с голодным воем, то с радостным поскуливанием бросается на проволочную загородку. Поскольку я пользовался особым расположением фюрера, мне иногда разрешалось присутствовать при кормежке, в то время как остальные наблюдали за процессом издалека. Возможно, в личной жизни Гитлера эта собака играла самую важную роль. Во всяком случае, она значила для него гораздо больше, чем ближайшие помощники.

Часто, когда среди гостей Ставки не было приятных ему людей, Гитлер трапезничал лишь в обществе своей собаки. Само собой разумеется, если я приезжал в Ставку на два-три дня, меня раз или два приглашали на обед к фюреру. Все наверняка полагали, что за едой мы обсуждаем важные государственные или личные дела, но даже мне не удавалось вывести Гитлера на серьезный разговор о военном или экономическом положении – все ограничивалось маловажными вопросами или скучными показателями производства.

Поначалу Гитлер еще интересовался проблемами, увлекавшими нас в прошлом, например будущим обликом немецких городов. Он также хотел спроектировать трансконтинентальную железнодорожную сеть, которая связала бы воедино его будущую империю. Решив проложить ширококолейные пути, он начал изучать различные типы вагонов и погрузился в подробные расчеты их грузоподъемности. Это занимало его долгими бессонными ночами[193]. Как подсчитали в министерстве транспорта, две железнодорожные системы тяжким бременем лягут на экономику страны, но Гитлер, одержимый своей идеей, решил, что железнодорожная сеть объединит его империю надежнее, чем система шоссейных дорог.

С каждым месяцем Гитлер становился все неразговорчивее. Он явно предпочитал мое общество, поскольку со мной мог расслабиться и не вынуждать себя поддерживать беседу, как приходилось с остальными гостями. Во всяком случае, с осени 1943 года обед с ним превратился в суровое испытание. В полном молчании мы расправлялись с супом, затем в ожидании следующего блюда обменивались замечаниями о погоде, и Гитлер обычно отпускал едкое замечание о некомпетентности бюро прогнозов. В конце концов разговор возвращался к качеству еды. Гитлер был в высшей степени доволен своей поварихой и расхваливал ее знание вегетарианской кухни. Если какое-то блюдо Гитлеру особенно нравилось, он предлагал мне попробовать.

Он вечно боялся растолстеть. «Об этом не может быть и речи! Только представьте меня с пузом! Это поставит крест на моей политической карьере!» После подобных высказываний он часто вызывал ординарца и приказывал положить конец искушению: «Пожалуйста, уберите это блюдо. Оно мне слишком нравится». Даже здесь, в Ставке, он не упускал случая поиздеваться над любителями мяса, но меня никогда не пытался обратить в свою веру. Он даже не возражал против бокала «Штайнхагера» после жирной пищи, хотя с сожалением замечал, что при его диете это ни к чему. Если подавали мясной бульон, то я был уверен, что он заговорит о «трупном чае»; увидев на столе раков, он заводил рассказ об умершей старухе, чье тело родственники сбросили в ручей, чтобы приманить побольше раков; а если приносили угрей, то нам предстояло выслушать, что они лучше всего ловятся на дохлых кошек.

Прежде, во время трапез в рейхсканцелярии, Гитлер никогда не стеснялся повторять истории столько раз, сколько ему хотелось. Теперь же, когда поражения на фронтах следовали одно за другим и неумолимо приближалась катастрофа, подобные повторения следовало считать признаком его особенно хорошего настроения, ведь по большей части за столом царила гробовая тишина. У меня создавалось впечатление, что Гитлер потихоньку угасает.

Во время трапез или оперативных совещаний, длящихся часами, Гитлер приказывал собаке лежать в предназначенном ей углу. Она выполняла приказ с недовольным ворчанием, а когда чувствовала, что за ней не следят, подползала поближе и после нескольких искусных маневров в конце концов устраивала морду на хозяйском колене. Затем снова раздавалась отрывистая команда, и собака убиралась в свой угол. Как и любой разумный гость Гитлера, я старался не проявлять дружеских чувств к собаке. Не всегда это удавалось, особенно когда за обедом или ужином овчарка клала голову на мое колено и внимательно изучала куски мяса на моей тарелке, явно предпочитая их вегетарианской пище хозяина. Заметив вероломство Блонди, Гитлер тут же раздраженно отзывал ее. И все же собака была единственным живым существом в Ставке, которое пробуждало в Гитлере какие-то человеческие чувства. У нее был лишь один недостаток – она не умела разговаривать.