Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945 - Альберт Шпеер

Поскольку музыка в Ставке была под запретом, оставались лишь беседы, но они сводились к бесконечным монологам самого Гитлера. Его шутки всем были давно известны, но реагировали на них так, словно слышали впервые, и воспоминаниям о полной лишений юности или «днях борьбы» приходилось внимать, изображая глубокую заинтересованность, а внести оживление в беседу постоянные гости не могли или не умели. Все подчинялись неписаному закону: избегать обсуждения политических событий и положения на фронтах, а также критики руководителей государства. Разумеется, и Гитлер не пытался затрагивать эти темы. Лишь Борман позволял себе провокационные замечания. Иногда Гитлер впадал в ярость, узнав из письма Евы Браун об очередной вопиющей глупости чиновников. Когда, например, Ева написала о том, что городские власти запретили мюнхенцам кататься на горных лыжах, Гитлер чрезвычайно разволновался и разразился тирадой о своей бесконечной борьбе с идиотизмом бюрократов и поручил Борману разбираться со всеми подобными инцидентами.

Банальность случаев, вызывавших гнев Гитлера, указывала на то, что его порог раздражительности стал очень низким. В то же время подобные пустяки позволяли ему расслабиться, ведь они возвращали его в мир, где он еще мог отдавать эффективные приказы. Хотя бы на мгновение он забывал о мучительном ощущении бессилия, преследовавшем его с тех пор, как контроль над ситуацией перешел к его врагам.

Хотя он все еще изображал хозяина положения, в чем самоотверженно помогал ему ближний круг, горькая правда временами прорывала туман иллюзий, грозя постыдным поражением. В такие моменты Гитлер снова начинал жаловаться, что политиком стал против своей воли, а по призванию он архитектор, но его не признали, и осуществить проекты, достойные его таланта, он сумел, лишь став главой государства. «У меня осталось одно-единственное желание, – приговаривал он, охваченный жалостью к себе (что случалось все чаще и чаще), – при первой же возможности я повешу на гвоздь свой полевой мундир[189]. Победоносно завершив войну, я достигну главной цели моей жизни и смогу удалиться в старый дом в Линце на берегу Дуная. Тогда обо всех проблемах придется тревожиться моему преемнику». Правда, он говорил нечто подобное и до начала войны, в мирном Оберзальцберге, однако подозреваю, что тогда он просто кокетничал. Теперь же он произносил эти слова без всякой сентиментальности, но с искренней горечью.

Неувядающий интерес к реконструкции Линца, которую он намеревался осуществить после сложения с себя обязанностей руководителя государства, также постепенно принимал форму ухода от реальности. К концу войны в Ставку все чаще вызывали Германа Гисслера, главного архитектора Линца, но Гитлер практически не интересовался планами Гамбурга, Берлина, Нюрнберга и Мюнхена, прежде так много для него значившими. Иногда он мрачно замечал, что считает смерть единственным избавлением от выпавших на его долю мучений, и в соответствии с этими настроениями, изучая планы Линца, неоднократно возвращался к эскизам собственной гробницы, которую предполагалось разместить в одной из башен партийного комплекса зданий. Гитлер подчеркивал, что даже после победоносной войны не желает быть похороненным рядом со своими фельдмаршалами в берлинском Дворце солдатской славы.

Во время подобных ночных разговоров в украинской или восточно-прусской Ставке Гитлер часто производил на меня впечатление человека немного не в себе. В предрассветные часы, утомленные дневными совещаниями и нудными монологами фюрера, мы изо всех сил боролись со сном, и только вежливость и чувство долга заставляли нас посещать эти чаепития.

Перед появлением Гитлера кто-нибудь вдруг мог спросить:

– Послушайте, а где Морелль?

Кто-то сердито отвечал:

– Его не было здесь уже три вечера.

Одна из секретарш:

– Уж мог бы хоть иногда посидеть до утра. Всегда одно и то же… И я с удовольствием выспалась бы.

Другая секретарша:

– Мы должны установить очередность. Несправедливо, что кто-то увиливает, а другим приходится торчать здесь всю ночь.

Разумеется, в этом кругу Гитлера все еще почитали, но нимб его явно поизносился.

После позднего завтрака Гитлеру приносили свежие газеты и информационные сводки, которые были не только важны для формирования его мнения, но и сильно влияли на его настроение. Когда дело касалось особенно важных сообщений в зарубежной прессе, фюрер мгновенно и обычно весьма агрессивно формулировал официальную позицию Германии и затем диктовал ее слово в слово руководителю имперской палаты печати доктору Дитриху или заместителю Дитриха Лоренцу. Гитлер дерзко вторгался во все сферы деятельности правительства, не проконсультировавшись с соответствующими министрами, например с Геббельсом или Риббентропом, и даже не поставив их в известность заранее.

Затем Хевель докладывал о международных событиях, что Гитлер воспринимал куда спокойнее, чем комментарии в прессе. Сейчас мне кажется, что откликам на события он придавал куда большее значение, чем самим событиям. После этого Шауб приносил сводки о ночных воздушных налетах, поступавшие от гауляйтеров Борману. Поскольку я часто через день или два инспектировал военные предприятия в подвергшихся бомбежкам городах, то могу сказать, что Гитлера весьма точно информировали о разрушениях. Понятно, ни одному гауляйтеру не было никакой выгоды в преуменьшении ущерба, ведь если – несмотря на разрушения – он успешно восстанавливал нормальную жизнь и производство, его престиж только возрастал.

Эти доклады явно шокировали Гитлера, правда, не столько жертвы среди населения и разрушения в жилых кварталах, сколько уничтожение ценных зданий, особенно театров. Как и в своих довоенных проектах «обновления немецких городов», он в первую очередь интересовался представительской архитектурой и гораздо меньше – нуждами и несчастьями людей, а потому требовал немедленно восстановить сожженные здания театров. Я несколько раз пытался напомнить ему о других, более важных задачах строительной индустрии, да и местные власти вовсе не пылали желанием выполнять столь непопулярные приказы. Во всяком случае, Гитлер, поглощенный военной ситуацией, редко спрашивал, как продвигается строительство. Он настаивал на восстановлении оперных театров только в Мюнхене, своем втором доме, и в Берлине, на что потребовалось огромное количество рабочих и денег[190]. Заявляя, что «театральные спектакли необходимы для поддержания морального состояния людей», Гитлер демонстрировал поразительную неосведомленность о жизни и настроениях народа – горожанам-то уж точно было не до театров. Эти замечания также показывают, насколько глубоко укоренилась в нем мелкобуржуазная мораль.