Правила Дома сидра - John Irving

— Вот так и в небе, — сказал Уолли, когда они свернули на подъездную дорогу и впереди в свете фар замаячило его инвалидное кресло.

Взяв Уолли на руки, Гомер понес его к креслу. Уолли обнял его за шею.

— Не думай, старик, что я не ценю все, что ты для меня сделал, — сказал он, когда Гомер осторожно усаживал его в кресло.

— Да будет тебе, — сказал Гомер.

— Нет, это очень серьезно. Я-то знаю, что ты для меня сделал. Никак не могу выбрать момент сказать, как я тебе благодарен. — С этими словами Уолли громко поцеловал Гомера куда-то в переносицу.

Гомер в явном смущении выпрямился.

— Это ты, Уолли, сделал для меня все в жизни, — сказал он.

Но Уолли только махнул рукой.

— Это несравнимые вещи, — сказал он, и Гомер пошел ставить на место джип.

Перед сном Гомер пошел поцеловать Анджела.

— Ты вообще-то можешь больше не приходить ко мне каждый вечер, — сказал Анджел.

— Я прихожу не по обязанности, а потому что мне очень приятно.

— Знаешь, о чем я думаю? — спросил Анджел.

— О чем? — сказал Гомер, опять со страхом ожидая ответа.

— Я думаю, что тебе надо завести подружку, — немножко помявшись, отвечал Анджел.

— Вот когда ты обзаведешься подружкой, тогда, может, и я решусь, — рассмеялся Гомер.

— И у нас будут парные свидания, — сказал Анджел.

— Я буду сидеть сзади, — подхватил шутку Гомер. — Конечно, я очень люблю водить машину.

— Мы с тобой не долго проедем. Ты очень скоро захочешь остановиться.

— Это уж точно, — веселился Анджел. — Пап, — вдруг сказал он, — а Дебра Петтигрю была такая же толстая, как Мелони?

— Да нет! — ответил Гомер. — Были признаки, что она станет со временем пышкой. Но тогда ей было далеко до сестры.

— Трудно себе представить сестренку Толстухи Дот тоненькой.

— А я и не говорю, что она тоненькая, — сказал Гомер, оба опять рассмеялись, и Гомер, улучив минуту, чмокнул сына в переносицу, как его только что поцеловал Уолли. Прекрасное место для поцелуя — Гомеру очень нравилось, как пахнут волосы Анджела. — Спокойной ночи. Я очень тебя люблю, — сказал Гомер.

— И я тебя люблю, пап. Спокойной ночи, — сказал Анджел, а когда Гомер был уже у двери, вдруг спросил: — Что ты любишь больше всего на свете?

— Тебя. Больше всех на свете я люблю тебя.

— А после меня кого?

— Кенди и Уолли, — ответил Гомер, стараясь слить два имени в одно слово.

— А потом?

— Потом доктора Кедра и всех в Сент-Облаке.

— А что ты сделал в жизни самое лучшее? — спросил Анджел отца.

— Завел тебя.

— А что на втором месте?

— Познакомился с Кенди и Уолли.

— Это было давно?

— Очень.

— А еще что? — настаивал Анджел.

— Спас женщине жизнь, — сказал Гомер. — Доктора Кедра не было. А у нее начались припадки.

— Ты мне рассказывал. — Анджела не трогало, что отец был когда-то блестящим помощником д-ра Кедра. Разумеется, про аборты Гомер ему не рассказывал. — Ну, а еще что? — допытывался он.

Сейчас бы и надо все ему рассказать, подумал Гомер. А вместо этого скучным голосом произнес:

— Больше ничего. Я не герой. И ничего выдающегося в жизни не сделал. Даже ни вот столечко.

— Это не страшно, — утешил его сын. — Спокойной ночи

— Спокойной ночи, — ответил Гомер.

В кухне никого не было. Ушли спать оба или Уолли лег один неизвестно, дверь в спальню закрыта и светлой щелки под дверью нет. Но лампа на кухне горит, и снаружи перед домом свет не погашен. Гомер пошел в контору павильона посмотреть почту. Увидев в конторе свет, Кенди поймет, где он. В дом сидра он зайдет на обратном пути, оставив в конторе свет; Уолли подумает, что Гомер или Кенди там заработались.

Среди почты оказалась посылка от д-ра Кедра, пришедшая в тот самый день, когда в «Океанские дали» явилась Мелони. Это показалось Гомеру дурным предзнаменованием. Он даже не хотел ее открывать. Наверняка в ней упаковка клизм. Но в ней был черный кожаный саквояж доктора, который потряс Гомера; кожа была потертая, мягкая, потускневшая медная застежка напоминала пряжку на подпруге старого седла; тем ярче на фоне этих древностей выделялись новенькие буквы «Ф.Б.».

Гомер открыл саквояж, заглянув в него, понюхал; оттуда, как он и ожидал, хлынул крепкий мужской запах старой кожи, к которому примешивался сладковатый женский эфира. И Гомер мгновенно понял, что значат буквы «Ф.Б.». Ну конечно, «Фаззи Бук». Так вот оно что!

— Доктор Бук, — громко произнес Гомер, вспомнив, как Кедр назвал его однажды доктором Буком.

Ему не хотелось возвращаться домой, но не оставлять же саквояж в конторе, он наверняка забудет его, когда вернется выключить свет. У хорошего докторского саквояжа есть одно замечательное достоинство — его очень удобно носить. И Гомер захватил его в дом сидра. Саквояж был пустой, это было почему-то, неприятно Гомеру, он сорвал несколько грейвенстинов и ранних маков и положил их в саквояж. Естественно, яблоки в нем катались и постукивали, что, конечно, не вязалось с обликом практикующего врача.

— Доктор Бук, — произнес он, крупно шагая по высокой траве и покачивая в такт шагам головой.

Кенди долго его ждала, нервы у нее были на пределе, и Гомер подумал, если бы не ей, а ему предстояло объяснение с Уолли, он чувствовал бы себя не лучше.

Кенди постелила для них постель. И у него защемило сердце. Чистое постельное белье в ожидании сезонников уже белело в изголовьях кроватей, скатанные матрасы лежали в ногах.

Кенди застелила для них самую дальнюю от кухни койку. Принесла из кухни свечку и зажгла ее; слабый язычок пламени смягчал неуютную пустоту барака. Свечи в доме сидра были запрещены. В прошлом году Гомеру пришлось вставить один пункт, после того как сборщики чуть не устроили пожар. Теперь он выглядел так:

Пожалуйста, не курите в постели. И пожалуйста, никаких свечей!

Свеча горела слабо: из «чудесного» дома не разглядишь.

Кенди не разделась, но сидела на кровати, распустив волосы; щетка лежала на ящике из-под яблок, изображавшем тумбочку. Эта щетка, такая знакомая, домашняя, потрясла Гомера, и он почувствовал себя (в руке ведь у него докторский саквояж) эскулапом у постели умирающего, которому он бессилен помочь.

— Прости меня, — начал он. — Мы пытались, действительно пытались… Но это не выход. Помочь может только правда. — И сам внутренне поежился, произнеся эту банальность.

Кенди сидела, сжав колени и уронив на них руки. Ее всю трясло.

— Ты правда считаешь, что Анджел уже вырос и ему можно признаться? — прошептала она, как будто боялась разбудить спящих сборщиков, невидимых в неверном свете свечи.

— Он уже мастурбирует. Знает, зачем смотрят кино в машине под открытым небом. Значит, и для всего остального дорос.

— Не будь вульгарен, — сказала Кенди.

— Прости.

— В сезон урожая столько дел, — напомнила она, снимая с летнего платья невидимые пылинки (платье было идеально чистое).

И Гомер вспомнил, вот так же снимал пылинки Сениор Уортингтон, но у него это была болезнь Альцгеймера, доктор Кедр упоминал этот симптом. Как же он называется, пытался вспомнить Гомер.

— Ну что ж, подождем и откроем им правду осенью, — сказал он. — Ждали пятнадцать лет, полтора месяца роли не играют

Она легла на спину на узкую кровать, как маленькая девочка в чужом доме, которая ждет, что ей подоткнут одеяльце и поцелуют на ночь. Он подошел к кровати и неловко присел на край. Она положила руку к нему на колени. Он накрыл ее своей ладонью.

— Ох, Гомер, — прошептала она.

Но он не повернул к ней головы. Она взяла его руку, сунула ее себе под платье, и он ощутил обнаженное тело, под платьем у нее ничего не было. Он не убрал руку, но она покоилась на ее груди мертвым грузом.

— Как по-твоему, чем это все кончится? — сказала она сухо, осознав безжизненность его руки.

— Не представляю себе.

— Уолли вышвырнет меня отсюда, — сказала Кенди без обиняков.

— Не вышвырнет, — сказал Гомер. — А если вышвырнет, у тебя есть я. Потому он этого и не сделает.

— А как же Анджел? Что он-то будет делать?

— Он это сам решит, — сказал Гомер. — Будет жить то с тобой, то со мной, как захочет.

Язык не поворачивался говорить об этом, еще труднее было в это поверить.

— Он возненавидит меня.

— Нет, — сказал Гомер.

Она оттолкнула его руку. И рука послушно вернулась к нему на колени. Еще миг, и ее рука нашарила его колено, он легко взял ее, как будто хотел пощупать пульс. На полу у его ног, как свернувшийся клубком кот, приютился нагруженный яблоками старенький саквояж; в дрожащем подслеповатом свете он выглядел единственным уместным предметом: куда бы хозяин его ни принес, докторский саквояж будет везде на месте.

— А ты куда денешься? — спросила Кенди.

— А разве мне надо будет куда-то деваться?

— Да, наверное.