Собрание сочинений. Том 7. Страница любви. Нана - Эмиль Золя

И в своих мучительных скитаниях он стал искать церковь. Куда он забрел? Место в этот рассветный час показалось ему совсем незнакомым. Но, свернув на улицу Шоссе д’Антен, он увидел в самом конце церковь св. Троицы, ее высокая башня смутно вырисовывалась в тумане. Статуи белели в оголенном саду, словно зябнувшие Венеры, укрытые среди пожелтевшей листвы старинных парков. Одолев многочисленные ступени, он поднялся на широкую паперть и остановился передохнуть. Потом вошел. В церкви было очень холодно, калориферы за ночь остыли, на цветных витражах мелкими каплями осела сырость. В боковых приделах сгущалась темнота, там не было ни души; в угрюмом мраке слышалось только шарканье башмаков, — должно быть, по церкви бродил заспанный сторож, по-стариковски волоча ноги. Натыкаясь на сбитые в кучу стулья, совсем растерявшись, чувствуя, как больно сжимается сердце, граф добрался до решетки маленькой часовенки, упал на колени возле чаши со святой водой. Он сложил руки, стремясь всем своим существом отдаться молитвенному порыву, но слова молитвы не шли на ум. Машинально шевелились губы, а мыслями он был далеко; он снова шагал вдоль бесконечно длинных улиц, без отдыха, словно его подстегивала бичом суровая необходимость. И он твердил: «Господи, помоги мне, не покинь, господи, раба своего, предающегося в руки твои. Возлюбленный господь, не дай мне погибнуть от руки супостатов твоих!» Ничто не отозвалось в ответ, мрак и холод тяжело легли ему на плечи, отдаленное шарканье башмаков мешало сосредоточиться. Лишь этот надоедливый звук нарушал тишину храма, который еще не убрали перед ранней заутреней, когда все вокруг согреется, посветлеет. Вцепившись рукой в спинку стула, он поднялся, и затекшие коленки громко хрустнули. Бог еще не посетил дом свой. Так к чему же рыдать на груди г-на Вено? Этот человек бессилен.

И машинально он направился к Нана. Он поскользнулся на тротуаре, и на глазах у него выступили слезы, не от обиды за свою судьбу, а просто от слабости и недомогания. Ведь он так устал, промок под дождем и совсем замерз в эту холодную ночь. Мысль возвратиться на улицу Миромениль в свой мрачный особняк была ему нестерпима. У Нана парадное оказалось запертым. Пришлось ждать, пока выйдет из своей каморки швейцар. Поднимаясь по лестнице, он улыбался, он уже ощущал тепло мягкой постели, где можно вытянуться и уснуть.

Дверь отперла Зоя и, увидев графа, отшатнулась в испуге и удивлении. По ее словам, у Нана разыгралась ужасная мигрень, бедняжка всю ночь не смыкала глаз. Но, может быть, сейчас она задремала, надо пойти посмотреть. Зоя прошмыгнула в спальню, а Мюффа, войдя в гостиную, рухнул в кресло. Тотчас же появилась Нана. Очевидно, она соскочила с постели и выбежала, едва успев набросить на себя нижнюю юбку, босая, с распущенными волосами, в одной рубашке, смятой и разорванной в бурные часы любви.

— Как! Опять ты? — крикнула она, побагровев.

В порыве возмущения она собиралась было собственноручно вытолкать его за дверь, но, увидев, как он измучен и несчастен, пожалела его.

— Да что с тобой? На кого ты похож, бедный мой песик! Что случилось? Ты их выслеживал, а? Потому и расстроился?

Он не отвечал, только смотрел на нее взглядом затравленного зверя. Однако она догадалась, что у него все еще нет доказательств, и, желая его ободрить, сказала:

— Ну, вот видишь: я ошиблась. Твоя жена — порядочная женщина, честное слово, порядочная!.. А теперь, миленький, ступай-ка домой и ложись в постель. Тебе это необходимо.

Он не шевелился.

— Что же ты? Уходи! Не могу же я оставить тебя здесь… Надеюсь, ты не вздумаешь остаться у меня в такой час?

— Да… Ляжем, — пробормотал он.

Нана едва удержалась, чтобы не сдернуть его с кресла. Она уже потеряла терпение. Да что он, с ума, что ли, сошел?

— Ну, уходи же, — повторила она.

— Нет.

И тогда прорвалась ее досада, ее раздражение, гнев.

— Экая слякоть! Да пойми же ты, болван, что мне надоела твоя рожа! Ступай к своей жене… Не зря она тебе рога наставляет… Да-с, наставляет! Можешь мне поверить. Ручаюсь!.. Ну, хватит с тебя? Уберешься ты наконец?

Глаза Мюффа наполнились слезами. Он с мольбой сложил руки.

— Ляжем!

Нана вдруг вышла из себя, у нее у самой к горлу подкатывали истерические рыдания. Что же это такое в конце концов! Почему все лезут к ней со своими делами? Разве чужие скандалы ее касаются? Ведь она так осторожно старалась открыть ему правду, — просто по доброте душевной. А теперь вот — не угодно ли? — ей еще приходится расплачиваться. Нет уж, извините. Тут никакого доброго сердца не хватит. Пошли вы все к дьяволу!

— Да, к дьяволу, к дьяволу! — кричала она, стуча кулаком по столу. — Я-то, дура, из кожи лезла вон, ублажала его, хотела быть ему верной… довольно, милый мой, хватит! Стоит мне слово сказать, и завтра же я буду богачкой.

Он с удивлением вскинул на нее глаза. Никогда ему не приходила в голову мысль о деньгах. Пусть она только скажет, и он выполнит ее любое желание. Все его состояние к ее услугам.

— Нет, поздно! — неистово кричала она. — Я люблю, когда мужчины сами дают деньги, не дожидаясь, чтобы у них попросили… Нет, все кончено. Дай мне миллион за один раз, и то я откажусь. Кончено! У меня уже другое на уме… Убирайся, а то я за себя не отвечаю. Натворю беды!

Она угрожающе подступала к нему. При всем природном благодушии, она окончательно вышла из терпения, она чувствовала себя в своем праве, была убеждена в своем превосходстве над порядочными господами, которые ей житья не дают, но вдруг в эту минуту дверь отворилась и появился Штейнер. Ну это уж чересчур! Нана заорала во все горло:

— Еще один? Зачем пришел?

Штейнер, ошеломленный ее зычным криком, застыл на пороге. Неожиданная встреча с Мюффа была ему крайне неприятна, он испугался объяснения, которого избегал уже три месяца. Он молчал, смущенно моргал, переминаясь с ноги на ногу и отведя глаза в сторону. Слышалось только его пыхтение, он примчался с другого конца Парижа с доброй вестью и, вдруг поняв, что тут происходит нечто для него катастрофическое, весь побагровел и изменился в лице.

— Тебе чего надо? Ну? — грубо спросила Нана, обращаясь к нему на «ты», с полным пренебрежением к графу.

— Мне?.. Я полагал, я думал… — лепетал Штейнер. — Я хотел кое-что вам передать.

— Что передать?

Банкир замялся. Третьего дня Нана заявила, что, если он не раздобудет тысячу франков, чтобы уплатить за нее по векселю, она больше не пустит его на порог. Два дня он бегал, искал денег. Сегодня утром наконец наскреб нужную сумму.

— Тысячу франков, — наконец сказал он, доставая из кармана конверт.

Нана совсем и забыла о деньгах.

— Тысячу франков? — закричала она. — Да ты что, очумел? Разве я милостыни прошу? На, получай свою тысячу обратно.

И, выхватив конверт, она бросила его Штейнеру в лицо. Осторожный еврей, с трудом нагнувшись, подобрал деньги и растерянно посмотрел на нее. Потом обменялся взглядом с Мюффа, в глазах у обоих застыло отчаяние, а Нана подбоченилась, готовясь к новой атаке.

— Ах, так! Еще оскорблять меня вздумали?.. Хватит! Кончено! Хорошо, что и ты, милый мой, заявился, очень хорошо! Я от вас обоих место очищу… Ну! Вон отсюда!

Они не двигались, они остолбенели.

— Что, по-вашему, глупость делаю?.. Наплевать! К черту! Хватит с меня благородство разыгрывать! Хватит. Может, с голоду подохну — наплевать, на то моя воля!

Они пытались ее утихомирить, умоляли успокоиться.

— Ну, раз, два!.. Не желаете убираться? Нет? Так нате вам, смотрите… У меня гости.

И она широко распахнула двери в спальню. Перед глазами изгоняемых предстал Фонтан. Не ожидая, что его выставят перед зрителями, он валялся в постели в одной рубашке, задрав кверху голые ноги. На белизне смятых кружевных подушек резко выделялась его черномазая козлиная морда. Однако он нисколько не смутился, ибо привык на сцене ко всему. Мигом оправившись от изумления, он нашел в своем репертуаре забавный номер и с честью вышел из положения: изобразил, как он выражался, кролика, вытянул губы трубочкой, сморщил нос и по-кроличьи задергал всеми мышцами лица. От этого бульварного фавна так и несло пороком. Ради этого самого Фонтана Нана целую неделю бегала в Варьете, поддавшись тому неистовому сумасбродству, которое вызывает у продажных женщин уродство и кривляние комиков.

— Вот! — воскликнула она, указывая на Фонтана жестом трагической актрисы.

Мюффа, который готов был стерпеть все, не вынес такого оскорбления.

— Шлюха! — пробормотал он.

Нана, уже возвращавшаяся в спальню, выскочила обратно: последнее слово должно было остаться за ней.

— Шлюха? Чем шлюха? А твоя жена?

И скрылась, изо всей силы хлопнув дверью и щелкнув задвижкой. Мужчины молча посмотрели друг на друга. Вошла Зоя. Она им не нагрубила, напротив — говорила олень рассудительно. Как женщина благоразумная, она находила, что хозяйка сделала глупость и зашла слишком далеко. И все же Зоя защищала ее: долго с этим шутом гороховым Нана не останется, надо выждать. Пускай перебесится. Посетители ретировались. Оба не сказали ни слова. Выйдя на улицу взволнованные, братски сочувствующие друг другу, они молча обменялись рукопожатием и разошлись в разные стороны, еле волоча ноги.