Сердце Зверя. Том 1. Правда стали, ложь зеркал - Вера Камша

Наследник Валмонов был не одинок. Жизни радовались все, от ярких, как свежие желтки, одуванчиков до последней водовозной клячи. Неистовость ворвавшейся наконец в Талиг весны обостряла чувства до предела. В ущерб мыслям. Думать не хотелось совершенно, особенно о неприятном. Зачем делать то, что за тебя сделает тот же Ворон?

Герцога весна, похоже, не занимала, хотя ему и нравилось подставлять солнцу лицо. Ночные посиделки в развалинах явно пошли маршалу на пользу, а Марселю, по крайней мере, не навредили.

Виконт благополучно проспал все интересное, если оно, разумеется, было, и проснулся от зверского холода, когда лежащее на колоннах небо из черного стало темно-синим. Обошлось даже без насморка — руины и впрямь обладали целебной силой. Алва, тот вообще вышел из них самостоятельно и впредь в посторонней помощи не нуждался. Он то ехал в середине разросшегося за счет перехваченного разъезда отряда, то, передыхая, забирался в раздобытую адуанами повозку — правда, все реже. Разговаривал герцог мало, предпочитая усиленно размышлять. Ему не мешали. Адуаны — из благоговения, а Марсель не собирался портить себе настроение, по крайней мере до «Барана», где поджидали новости, немалый запас «Крови» и вытребованные еще зимой гитара и лютня. Ну а девицы в Дораке имелись свои, прехорошенькие и цветущие не хуже вишен.

Пребывавший в самом благодушном из своих расположений духа виконт труси́л рядом с Шеманталем, сочиняя в уме очередное послание в Фельп. Там, видимо, набирали цвет розы, но напоминать Франческе о данном обстоятельстве было бы слишком банально. Сады расступились, галантно пропуская веселую речку, за которой потянулись луга, но рукава виконта и гриву его коня еще долго украшали белые лепестки. «Теплым снегом минувшего счастья». Пришедшая в голову строчка потянула другую. Стихосложение завладело мыслями, но не настолько, чтобы не услышать стук копыт. Кто-то, пока невидимый, гнал навстречу коня. Галопом. Конечно, он мог делать это от избытка весенних чувств… Рука виконта сама метнулась к ольстрам, губы, тоже сами, успели прошептать «конь тревоги летит средь цветущих дерев». На белую от солнца дорогу легли настороженные тени. Адуаны изготовились к встрече не хуже Марселя.

Из скрывавших поворот высоких кустов вынырнул всадник. Увидев кавалькаду, он резко осадил лошадь, поднес руку к глазам и двинулся вперед уже рысью.

— Базиль, — удовлетворенно произнес Шеманталь. Валме в порядке исключения промолчал. Там, откуда возвращался Базиль, все должно быть в порядке. Все? С убившего Фердинанда разговора минуло двадцать три дня. Если на шестнадцатый день в Валмоне что-то провалилось, самое время узнать…

Марсель поправил шляпу, под копыта упала пара вишенных снежинок. Базиль был уже близко. Он искал кого-то глазами. Не Марселя и не Шеманталя, значит, маршала. Похоже, это всего-навсего война, мориски разнесли еще что-нибудь… Да хоть всю Гайифу с Агарией в придачу!

— Где он? — с ходу выпалил Базиль. — Так что тут… там такое!.. Как бы завертать не пришлось!

— Ну и завернем, — успокоил Марсель, — а куда? В Паону?

— Назад… Так что не знаю, как докласть… Конец Таракану! Навернулся с коня. С монсеньорова… Прокатиться, вишь, решил, зараза! И кошки б с ним, только коня подстрелили… Насмерть. Не знаю я, как про такое докладать. Ну почему «хорошо» без «плохо» в кусты и то не бегает?!

— Таков закон мироздания, — пробормотал язык Марселя. — Докладывай мне. Я сам расскажу. Должность у меня такая…

— Вы решили спасать мою душу? — кривовато усмехнулся Эпинэ. — Неблагодарное занятие, да и поздно уже.

— Если верить Эсператии, опоздать со спасением нельзя, — строго заметил Левий. — Мой друг Оноре придерживался того же мнения, но я был скорее согласен с его святейшеством. Разумеется, я об Адриане. Спасать душу нужно до некоего предела, потом следует спасать мир от не спасенных по тем или иным причинам душ. Если надо, применяя не одобряемые святыми методы и беря грех уже на собственную душу. И грех этот — уже не твое дело, но Создателя. Придет время — ответишь перед ним, а пока не пришло, оставь себя в покое. Я вас удивил?

— Вы мне напомнили маршала Алву. Он изъясняется похоже.

— И угоден Создателю. Так, по крайней мере, утверждал Оноре. Давайте оставим Ворона, где бы он ни летал, и займемся вами. Учтите, я не собираюсь вам проповедовать, я собираюсь вас напоить. И объяснить кое-что, чего вы не замечали по причине чистоты душевной. Нам следует поговорить о делах текущих, но сперва вам надо прийти в себя, а вы в себя не придете, пока не поймете, что невиновны. Не перед Талигом — тут вы четырежды искупите все, что натворили, — перед Альдо Раканом.

И — чтобы между нами была ясность. Я спасаю не вашу душу, а бренную плоть и презренную материю. То есть Олларию и тех, кто в ней оказался, в том числе и себя. Для этого среди всего прочего нужен герцог Эпинэ, причем спокойный, а не стенающий призрак. Сказать, о чем вы думаете, когда не гоняете гарнизон и не возитесь с бумагами?

— Скажите.

— А вы пейте! Это, если вы помните, ореховая настойка. Принцесса Матильда ее одобрила, а у нее отменный вкус во всем, кроме замужества. Пейте!

Робер выпил. Слушать поучения не хотелось, но напиться подальше от глаз Жильбера было нелишним. Пьяному не зазорно признаться в том, что на трезвую голову не скажешь. Особенно кардиналу, каким бы светским он ни казался.

— Ваше высокопреосвященство, ваше здоровье. — Глупо звучит. Наверное, потому что с князьями церкви не пьют.

— От здоровья не откажусь. — Левий приподнял чашечку с шадди, в которую минутой раньше добавил той же настойки. — Итак, вы считаете себя предателем. Вы предали сюзерена, хотя его убили не вы и ваши люди, а лошадь. По его же собственной глупости, к слову сказать, но это дело шестнадцатое. Главное, Альдо Ракан мертв, а мертвые имеют обыкновение становиться в наших глазах ангелами. Неважно, что покойный лгал, убивал, нарушал клятвы, жертвовал всем и всеми ради не лучшей из целей, это не оправдывает вас. Вы предавали не убийцу, не узурпатора, не клятвопреступника, а друга, и неважно, кем он был. Важно, кем стали вы. Вот стенка, в которую вы колотитесь лбом вторую неделю и намерены колотиться всю жизнь. Я прав?

Робер кивнул и выпил. Кардинал читал в сердце, как сам Леворукий. Добавлять было нечего, убавлять — тем более. Булькнуло. В опустевшую стопку полилась настойка. Она пахла горечью. Она была горькой… Альдо вряд ли бы стал такое пить, разве что не нашлось бы ничего другого.

— Вы его не знали, — тихо сказал его высокопреосвященству Робер. — Я об Альдо. Он был, наверное, не очень умен, но любил нас как умел. Матильду, меня, Борнов… Не слушал, не слышал, но любил. И еще он верил в себя, в свое предназначение, не будь этого, ничего бы не случилось… Ничего непоправимого… Альдо начал меняться, когда их с Матильдой попытались убить. Погибла собака, а Альдо… Он понял, что другой дороги у него нет. Только вернуть корону предков или погибнуть.