Византийские портреты - Шарль Диль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это описание представляет тот интерес, что оно тоже не вымышлено. Одной из самых замечательных черт византийского искусства IX и Х веков, как известно, было именно это смешение сюжетов религиозных и светских. Мифология и история, иногда даже история современная, доставляли художникам той эпохи столько же сюжетов, сколько и священные книги. В рукописях того времени можно найти почти все сцены, которые в эпопее украшают дворец Акрита. Точно так же и характерные черты архитектуры и система украшений соответствуют тому, что нам известно об искусстве Х века.
Но еще более, чем идеи и нравы, представляются интересными характеры, выведенные перед нами в этой поэме.
Несомненно, во всех этих похождениях, как бранных, так и любовных, чувствуется неизменная основа дикости и жестокости. {420} Набеги, грабежи, убийства занимают первое место, сердца действующих лиц отличаются кровожадностью и не знают сострадания. Молодые греческие девушки, взятые в плен арабами, без милосердия умерщвляются, так как отказываются исполнить требования своих победителей. Точно так же, в угоду ревности Евдокии, Дигенис убивает Максимо после того, как был ее любовником. Постоянно речь идет о похищении женщин, о поединках, о ловких ударах меча, и любовь к золоту является главным двигателем поступков человеческих. Это дикие насильнические нравы еще грубого общества, где сила родит право, где господином является меч, общество солдат, для которых жизнь - вечная битва.
А между тем эти грубые воины способны на тонкие чувства, на изящество в обращении. Дигенис не только могучий и неодолимый боец, он приобщился к литературе. В течение целых трех лет, под руководством сведущего учителя, он изучал всякие науки. Он умеет, под аккомпанемент лиры, петь песни, слова которых сам импровизирует. Он наслаждается красотой природы, любуется образцовыми произведениями искусства, ценит прелести роскоши. Этот воин, гордый своей силой, умеет при случае быть рыцарем. Он счастлив возможностью сразиться и победить на глазах своей дамы; одного слова, крикнутого ею во время боя, достаточно, чтобы придать ему сил и смелости; все подвиги, совершаемые им, он творит с единой целью - заслужить ее любовь. Он способен и на более тонкие чувства. "Я всегда имел жалость, - говорит он где-то, - к людям, которые бегут. Надо побеждать, но не злоупотреблять своей победой и иметь сострадание к побежденному врагу". Он знает, какое почтение надо иметь к женщине, даже когда она враг. Он переправляется через Евфрат, чтобы отправиться навстречу Максимо, "ибо дело мужчин, - поясняет он, - быть предупредительными с женщинами". Он щадит ее во время боя, "ибо, объявляет он дальше, - позорно для мужчины не только убить женщину, но даже биться с ней".
Более того, в сердцах этих воинов, с виду таких грубых и бесчувственных, находится место для нежных чувств, для тонких эмоций; нежные или трогательные эпизоды изобилуют в поэме, и в особенности первые песни заключают прелестные места.
Вот, например, сцена прощания эмира Мусура с его молодой женой. "Один вошел он с ней в свою комнату, и у обоих из глаз лились обильные слезы как дождь. Эхом отдавались их стоны. И он сказал ей: "Дай мне слово, властительница моя, дай мне твое кольцо, чтобы я мог носить его, благородная сердцем женщина, вплоть до моего возвращения". И со вздохом говорила молодая женщина эмиру: "Остерегайся всячески, дорогой мой властелин, {421} нарушить клятву; ибо Бог накажет тебя, если будешь искать другую жену; Бог - судья праведный и карает всегда по справедливости". "Если я сделаю это, сокровище мое, - отвечал эмир, - если я забуду любовь, какую мы возымели, если я опечалю твое сердце, да разверзнется подо мною земля, да поглотит меня Аид, и да не возвращусь я больше никогда к тебе, мой цветок благоуханный". И так, обмениваясь ласками, обнимались они до самозабвения, и проходили часы за часами, и они омочили друг друга обильными слезами, и с трудом могли друг от друга оторваться, совершенно забыв о собравшейся толпе. Тогда взял эмир в присутствии всех на руки своего сына и оросил его слезами: "Соделает ли меня Господь достойным, дитя мое любимое, - сказал он, - увидать тебя на коне, едущим ко мне навстречу? Суждена ли мне радость, сын мой, учить тебя метать копье так, чтобы возбуждал ты во всех близких твоих восхищение?" В эпопее Дигениса Акрита было отмечено немало отголосков Гомера. Нет ли и в этом эпизоде некоторого сходства с прощанием Гектора с Андромахой?
Можно было бы привести еще другие места, полные глубокой, волнующей трогательности, прелестные стихи, какими мать эмира приветствует возвращение сына, или нежная жалоба, какой мусульманин старается рассеять скуку своего долгого пути: "Когда переправлюсь я через страшные горы и грозные ущелья, возвращаясь в прекрасную Романию? Когда увижу вновь мою нежную куропатку и мой прекрасный цветок, моего столь прелестного сына? Кто даст мне крылья, любимая моя, чтобы лететь к тебе и в объятьях твоих отдохнуть?" И вот, наконец, сцена возвращения: "Когда они были у дома возлюбленной, эмир, вне себя от радости, громко воскликнул: "Моя кроткая голубица, приди навстречу твоему соколу, приди утешить твоего любимого после его долгого отсутствия". Служанки, услыхав эти слова, выглянули в окно и, увидав эмира, сказали молодой женщине: "Радуйся, госпожа наша, радуйся; наш господин возвратился". Но она не поверила словам служанок (ибо кто вдруг видит внезапное исполнение своего желания, думает в безмерной радости своей, что это обманная греза) и отвечала: "Не призрак ли видится вам?" И хотела еще другое сказать, но тут увидала - входит ее возлюбленный; тогда чуть не лишилась она чувств и, обвив его шею руками, прильнула к нему без слов, с глазами, полными слез. Также и эмир, казалось, обезумел от радости; он прижимал молодую женщину к своей груди, и они оставались так, обнявшись, долгие часы. Эмир целовал глаза своей жены и, обнимая ее, с любовью спрашивал: "Как ты поживаешь, мое утешение, моя нежная голубка, свет очей моих, моя бесценная жемчужина?" И молодая {422} женщина отвечала: "Привет тебе, моя надежда, поддержка моей жизни, отрада моей души. Слава всемогущему Богу, дозволившему нам свидеться вновь". И, взяв на руки сына, эмир говорил ему с нежностью: "Когда, сокол мой прекрасный, развернешь ты крылья, когда станешь охотиться за куропаткой, когда будешь укрощать разбойников?"
Все эти души полны исключительно одним чувством - любовью; любовью могучей, любовью непобедимой, для нее же никакая жертва не кажется слишком большой, ни слишком трудной. "Прекрасно, - говорит поэт, - исполнять долг любви", и величайший укор, какой можно сделать рыцарю, - это недостаток заботы и рвения в служении своей возлюбленной. Несмотря на тревогу и заботы, какую любовь несет с собою, она является в этих доблестных душах главным двигателем героизма; покинуть свою семью, своих друзей, подвергаться самым страшным опасностям, вызывать на бой стихии, диких зверей, разбойников, отречься от всего, что имеешь, - все это ничто, когда сердце полно любовью и от нее ждет себе награды.
Из всего этого мы видим, несмотря на некоторые литературные заимствования, происходящие, быть может, по вине последней редакции, насколько эпопея Акрита полна искренности, свежести, юности. Действующие в ней люди одарены душой простой, веселой, восприимчивой ко всякого рода эмоциям, способной одинаково воспламеняться и воинственным пылом, и жаждой славы, и восторгом любви, и красотой природы. "Май месяц, - говорится в песне, - всем месяцам царь. Он - лучшее украшение земли, око растений, блеск цветов, гордость и красота чарующих лугов. Он внушает чудесную любовь, он герольд Афродиты. Своими сверкающими цветами, своими розами, фиалками он превращает землю в соперницу небес. Тогда-то любовь открывается своим верным, и кто только друг неги, предается радости".
Так, любовь и война - две главные страсти рыцаря: приключения, славные состязания, женщина и слава наполняют его существование и придают ему цену. И в этом главный интерес поэмы: она показывает нам Византию живую и героическую, очень отличную от Византии церемониальной и чопорной, всего более нам известной. Само собой разумеется, что последняя существовала в особенности в Константинополе, при дворе и среди приближенных императоров, и она также обладала, несмотря на свои пороки, и высокими качествами. Но не надо, чтобы она заставляла нас забывать другую Византию, Византию провинциальную, такую полную жизни, энергии, вольной откровенности, такую простую и благородную в своей рыцарской доблести. Без сомнения, некото-{423}рыми характерными чертами знатные феодальные властители азиатских границ, богатые, могущественные, храбрые, независимые и гордые, оставались вполне и глубоко византийцами. В сущности, они ближе, чем это можно думать, подходят к нашим западным рыцарям и этим в особенности заслуживают наше внимание. Если некоторые западные обычаи могли в эпоху крестовых походов проникнуть довольно свободно в высшие классы византийского общества, это случилось потому, что они нашли вполне готовую и чрезвычайно подходящую почву в этом обществе с его придворными и рыцарскими нравами. {424}