Эпоха харафишей - Нагиб Махфуз

Тут случилось одно событие, не считавшееся странным по меркам переулка, однако ставшее настоящим потрясением для всей семьи. Халима безвозмездно выполняла обязанности прислуги в доме главаря клана Хасуны Ас-Саба, не получая даже слов благодарности за свой труд. Но и в этом не было ничего удивительного и странного: Хасуна был одним из самых ужасных главарей в истории переулка, что хозяйничали в нём и унижали его. Он эксплуатировал даже самых обездоленных бедняков, споря не языком, а руками и ногами, и сея ужас в воздухе. При всей своей злобности и силе он ещё был осторожным и хитрым, словно лис: заставил всех своих последователей завладеть аллеей, где никто не жил, кроме них, дабы предотвратить заговор, вроде того, что устроили против главаря клана во времена Фатх Аль-Баб. Сам же он возвёл себе дом в самом конце той аллеи.

Случилось так, что однажды Халима поздно приготовила для него свои банки с вареньем из-за внезапного недомогания, а когда понесла их ему домой, он обругал её всяческими проклятиями и дал пощёчину! Домой женщина вернулась с покрасневшими от слёз глазами, однако побоялась рассказывать о том Дие и Ашуру. Но поскольку Дий иногда захаживал в бар, и однажды владелец того Зайн Аль-Албайя сказал ему:

— А ты не знаешь, что случилось с твоей родительницей?!

Проглотив это кровное унижение, Дий швырнул его в сердце Ашура, сам кипя от гнева. Однако злость его не выходила за пределы подвала. А Ашур погрузился в пучину грусти. Он был молод и хорошо воспитан. Вежливость его заглушала силу, но он прятал её подальше от взглядов. У него была благородной формы голова, грубоватые черты лица, сильно смуглая кожа, выдающиеся скулы, твёрдые челюсти. Он не мог больше терпеть свою скорбь в застенках подвала, и вышел наружу, во тьму, ведомый какой-то неведомой силой в сторону площади близ дервишской обители и бессмертного предка и тёзки своего, Ашура. Он сел на корточки, сложив голову между коленей. Воздух был каким-то застывшим, бездыханным. В нём витали одни лишь песнопения. Он долго прислушивался к ним, а потом пробормотал:

— Как же я мучаюсь, о предок!

Гимны шептали ему на чужом, непонятном языке:

Унижение проникло глубоко в их души: они не переварили его и не стряхнули с себя. Ашур рос исключительно быстрыми темпами, напоминая в чём-то тутовое дерево. Его громадная, вытянутая фигура и грубоватые, но привлекательные черты лица вызывали в памяти образ его далёкого пращура Ашура. Подпасок начал обращать на себя взгляды. Халима тревожилась, что его сила вызовет дурные мысли у свирепого Хасуны Ас-Сабы, и предупредила его:

— Попытайся забыть о своей силе и притворись малодушным трусом. Это будет более снисходительно. Ох, лучше бы я не называла тебя Ашуром!

Однако мальчик был смышлёным, и эта смышлёность делала ненужными всякие предостережения. Дни он проводил на пустыре среди своих коз в компании мастера Амина Ар-Раи. Он совсем не появлялся ни в баре, ни в опиумном притоне, ни даже в кафе. А сила его выражалась лишь в настойчивости и терпении. Унижение разрывало его на части. В гневе он даже представлял, что весь переулок разрушен до основания, а мертвецы встали из своих могил, однако не бросался очертя голову в борьбу, а сдерживал себя, и никогда не забывал о грубой и жестокой силе, что затаилась настороже со своим дубинками наготове. Всякий раз, как грудь его сжималась от боли, он шёл на площадь перед обителью, где мрак стал ему побратимом, и растворялся в песнопениях. Однажды он в изумлении спросил себя:

— Вот интересно: молятся ли они за нас или призывают на нас проклятья?

В другой раз он тоже задался вопросом, но уже с сожалением:

— Кто же разрешит эти загадки?

Глубоко вздохнув, он продолжил:

— Они запирают перед нами двери, потому что мы недостойны того, чтобы их открывали нам!

Вернувшись в подвал, он застал Дия, который кричал от злости. Однажды Дий сказал ему:

— Если бы мы не были харафишами, наша мать не подверглась бы такому унижению!

— Харафиши или знать — неважно, тебя всегда постигнет унижение, если ты сам позволяешь это, — сказал ему Ашур.

— Тогда что же нам делать?

Ашур немного помолчал, затем ответил:

— Не знаю, братец…

Халима опасалась последствий вспыхнувших у них идей, и откровенно, но по-простому заявила:

— То, что меня постигло, не считается унижением в нашем переулке!

Она была полна решимости пройти вместе с ними через это испытание, и потому задумалась о том, чтобы их женить. Фаиза она уже потеряла, но время летит быстро, не оставляя надежд. Брак возродит новый рывок в этой стагнирующей жизни. Она сделает их более благоразумными и осторожными, сделает из них мужчин, что держатся подальше от губительных авантюр. Она спросила их обоих:

— Ну, что вы думаете о женитьбе на порядочных девушках?

Это предложение они охотно приняли, ибо были бедны и подавлены. Потому и согласились с таким удовольствием. Халима сказала:

— Мы все переедем отсюда в более просторное помещение, хотя тоже в подвале, но наша жизнь будет легче…

Выбор её пал на Фатхийю и Шукрийю — дочерей Мухаммада Аль-Аджаля — конюха на конюшне хозяина, Мусы-одноглазого. Ни один из её сыновей не видел раньше его дочерей, но оба кипели юношеской страстью, а их строптивое воображение стремилось поскорее заключить в объятия любую женщину.

Таким образом, она выполнила все формальности для заключения брака.

В переулок пришёл один молодой незнакомец. Лицо его говорило о прекрасном здоровье. Он был облачён в кафтан-абу кофейного цвета, обут в красные шлёпанцы, а на голове — небольшая полоска из полосатой шёлковой ткани. В руке же — чётки из янтаря. Первым, кто увидел его, был Зайн Аль-Албайя, владелец бара. Узнал он его лишь тогда, когда незнакомец улыбнулся, и Зайн воскликнул:

— Кто это?!.. Неужто сам Фаиз, сын Раби Ан-Наджи?