Ева и Мясоедов - Алексей Николаевич Варламов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он всегда был неудобен. Его слова, его поступки часто служили критерием не только его собственного мужества, но и проверкой мужества других людей. Тех, кто делал свой выбор, присоединяясь или нет к его травле, кто подписывал или не подписывал письма в его защиту, когда его воровски исключали из Союза писателей (куда он не вернулся, ведь даже прощались тем летом с Александром Исаевичем в Академии наук), кто поздравлял или не поздравлял его с пятидесятилетием в 1968-м или с Нобелевской премией в 1970-м, кто публично выражал свою радость или свой протест в связи с его высылкой в 1974-м.
Он отдавал отчет в этих поступках, высоко уважая в людях мужество и презирая трусость. Наверное, он делал ошибки, бывал резок и подчас несправедлив, в горячке борьбы многого не замечал и не до конца понимал тех, кто был не способен вести себя так же непримиримо и бесстрашно, как он. Иногда обманывался, иногда не доверял тем, кто доверия заслуживал, как Федору Абрамову, например. («Александр Исаевич никогда не допускал ошибок стратегических, но допускал ошибки тактические», – очень точно высказалась на сей счет Наталья Дмитриевна Солженицына.)
Это очень внятная и честная позиция. Но, пожалуй, до конца ее понял и согласился с ней я уже после смерти Александра Исаевича, когда меня поразил тон либеральной прессы, как нашей, так и западной. Осуждающий, высокомерный, нетерпимый, неожиданно смыкающийся с коммунистическим брехом – Солженицыну так и не простили его жизни, не простили любви к России, которая была ему дороже, нежели даже борьба с коммунизмом, ибо последняя никогда не становилась для него самоцелью и никогда он не был профессиональным антисоветчиком, как многие из диссидентов, при том что никто не подверг советскую жизнь столь беспощадной и уничижительной критике. Советскую, но не русскую – для него эти слова были только антонимами, и он всегда знал, на чьей стороне. Он не оправдал чужих ожиданий, прожив эту русскую жизнь, в которой никто не был ему указом, хотя указывать пытались многие, вплоть до самых последних его дней, – удивительное, но бессильное желание им манипулировать и его использовать. Но – не на того напали.
Сам Солженицын частично описал свою жизнь и в «Красном колесе», и в «Раковом корпусе», и в «Круге первом», и в очерках литературных нравов «Бодался теленок с дубом» (одном из любимейших, с него начался для меня Солженицын), и в очерках изгнания «Угодило зернышко меж двух жерновов».
Всякий читавший «Красное колесо», «Раковый корпус», «В круге первом» увидит, что в них не так много написано про личную, частную жизнь их автора. Даже про вторую жену довольно скупо, с нежностью, спрятанной так глубоко, что хотелось бы эту нежность из глубины извлечь, потому что не только воином он был и не отсекавшим все лишнее ветхозаветным пророком, каким его порой воспринимали, а любящим мужем, отцом, познавшим высшее человеческое счастье тогда, когда все надежды на него, казалось, были исчерпаны.
Сокровенна история любви Александра Исаевича и Али, Натальи Дмитриевны Светловой. Я поймал себя на мысли очевидной, однако часто как-то забываемой: любовь – это когда женщина рожает любимому человеку детей. Рожает, несмотря ни на что, а в их случае – вопреки всему, назло всему до какого-то безрассудства или же безоглядного доверия к общей судьбе. Ведь именно так и было. На рубеже 1960–1970-х она ему даже пока еще не жена и никто не обещает ей долгих счастливых лет совместной жизни (в любой момент его могут арестовать, убить, посадить или выслать на Запад, а ее при этом не выпустить – почему нет?), никто не знает еще про домик в Вермонте, не говоря уже о Троице-Лыкове, но все равно в самые страшные, самые опасные годы, когда политбюро решало, что с Солженицыным делать, и рассматривались любые варианты, вплоть до ссылки в Верхоянск, Наталья Дмитриевна делала свое женское дело – вынашивала (и в каких условиях, преодолевая какие страхи и угрозы!) и рожала здоровых, сильных детей. И не только перед его волей, но и перед этой женской решительностью и высшей правотой бессильная, старческая власть отступила, интуитивно поняв: этих двух ей не сломить, ибо они неустрашимы силой и правдой самой жизни, которая – за них. Против них вся советская громада с ее сыщиками и ворами, ее пушками и борзописцами, но все это – ничто. Так появились на свет Божий Ермолай, Игнат и Степан. Не случайно все трое – сыновья. Не случайно – в России. И есть высшая справедливость в том, какими они на радость отцу с матерью выросли.
Есть высшая справедливость и в том, что судьба посылала Александру Солженицыну верных друзей, тех, кто давал ее герою приют, кто помогал ему хранить и пересылать рукописи. Он не был одинок, несметное число его врагов уравновешивалось этой поддержкой, и история жизни Солженицына есть история целого материка людей и судеб.
Он получил при жизни, наверное, все, что может получить человек, и вряд ли найдется много людей на земле со столь совершенными земными путями. Родившийся в декабре, в ту пору, когда все живое уходит в глубину и там под землей творится таинственная жизнь корней, он умер в августе в пору приношения плодов. Умер, как и мечтал, летом, в своем доме, на руках у жены, исполнив все свои обеты, оправдав и приумножив таланты и ни в чем не нарушив тот завет, который был между ним и Небом заключен.
А читателю Солженицына еще предстоит заново его открывать. Мы не прочли еще толком «Красное колесо», мы забыли «Архипелаг ГУЛАГ», прошли мимо «Ракового корпуса», поверхностно, наспех обсудили книгу «Двести лет вместе», недооценили его работы последних лет – двучастные рассказы и «литературную коллекцию». Нас ждут богатейшие солженицынские архивы, мы прочтем еще множество свидетельств и воспоминаний, мы будем спорить, соглашаться и не
