Ева и Мясоедов - Алексей Николаевич Варламов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если бы нужно было отправлять посла на Украину, я бы отправил Евгения Германовича. Правда, я понимаю, что у него свои жизненные планы и вряд ли он согласится, но мне кажется, что вот именно такой человек, который в Киеве родился, учился в киевской школе, который знает украинский язык, ученик Дмитрия Сергеевича Лихачева и блистательный филолог, именно такой уровень разговора, проблематики – это то, чего нам сегодня в отношениях с Украиной не хватает. Вот тревожное пришло известие, что на Украину запрещен ввоз российских книг ряда издательств, не знаю, попала ли в этот список «Редакция Елены Шубиной», но очень может быть, что да, попала. Это печальный факт, очень бы хотелось, чтобы этот роман был прочитан, потому что такой любви к Украине, к украинскому языку, к украинскому этносу я давно у нас не встречал. И если бы этот роман был переведен на украинский, я надеюсь, что это все-таки произойдет, – не все же с ума сошли, и у нас, и там – и люди прочитали бы этот роман, это могло бы быть очень важным шагом.
Мысленный волк пришел ко мне сам
Я никогда не планировал свои романы, не продумывал заранее сюжет или композицию, не знал, чем они закончатся и что с моими героями станется. Это относится ко всем романам, а их насчитываю семь: «Лох», «Затонувший ковчег», «Купол», «Одиннадцатое сентября», «Мысленный волк», «Душа моя Павел», и единственное исключение – роман «Купавна», автобиографический, документальный, где все было заранее предопределено свершившимися событиями. У каждого из этих романов своя предыстория, но мне интереснее всего говорить о «Мысленном волке», очень для меня важном. И тут дело не только в последовательности их появления на свет.
Я работал над ним почти четыре года с лета 2010-го по зиму 2014-го, хотя задумал еще раньше. Задумал в ту пору, когда писал жэзээловские биографии Пришвина, Грина, Алексея Толстого… Он создавался на полях, когда между фактами и моими представлении об этих фактах случались конфликты. В биографиях я всегда уступал фактам, так велели мне жесткие, не мной установленные, но мною неизбежно и даже охотно принятые правила, однако было многое, что из этих фактов выламывалось и относилось в сторону романа. Он был как туман над твердой землей. Он вбирал в себя слухи, сплетни, недостоверные случаи, недостающие штрихи, кем-то не законченные вещи, вообще всю зыбкость и неясность прошлой жизни. И если цель любой биографии – демифологизировать тех, кто всю жизнь себя мифологизировал, то неизбежные потери, которые при этом случаются, можно восстановить только через роман. В каком-то смысле это и стало мотивом, потребностью его написать.
Один из таких потерянных, темных, смутных сюжетов был связан с Пришвиным, которого я особенно выделяю из русских писателей XX века как человека, с одной стороны, незаметного, а с другой – очень зоркого, вдумчивого, страстного, задиристого и явно не совпадающего со своей канонической биографией. Это ведь довольно странная вещь. Ты пишешь книгу о человеке, основываясь на документах, не позволяешь себе ничего добавить, присочинить, но при этом образ героя неизбежно засушивается, выхолащивается, а если и не так, все равно остается пространство прямой речи, диалогов, которые в биографии исключены (абсолютно соглашаясь с Ахматовой, что прямая речь в мемуарах уголовно наказуема, я тем более считаю необходимым отнести это правило к биографиям, когда авторы начинают вещать от имени героев), но они все равно просятся в роман, как просятся наряду с вымышленными исторические лица, чья судьба помимо своего реального воплощения окутана облаком домыслов, и, в сущности, чем гуще и больше это облако, тем больше вызывает оно интереса и тем азартней в нем блуждать.
Пришвинское – огромно. Он оставил после себя дневник, в котором было много противоречий, недоговоренностей и среди них – в высшей степени странный сюжет, связанный с его увлеченностью и одновременно заботой о пятнадцатилетней девочке Софье Васильевне Ефимовой. Михаил Михайлович познакомился с нею в 1917 году, когда, фактически уйдя из семьи, поселился в Петрограде на Васильевском острове. Между сорокачетырехлетним писателем и рано повзрослевшей отроковицей возникли какие-то странные отношения, которые не вылились в любовный роман, но стали его прологом. Роман у Пришвина случился несколько месяцев спустя, когда из Петрограда он уехал на родину в Елец, и там началась его жизнь «втроем» – с женой его лучшего друга Софьей Павловной Коноплянцевой, но ее тезка Соня Ефимова была предчувствием этого романа, его весточкой и в каком-то смысле жертвой, потому что, полюбив Коноплянцеву, Пришвин про Козочку позабыл. И главное, что меня поразило в этом сюжете, – хрупкость человеческой судьбы, которую он точно распознал и написал, вернее упомянул об этой хрупкости в рассказе «Голубое знамя». Там была, впрочем, еще очень невнятная история с арестом и освобождением писателя в январе 1918 года, о чем высказалась со свойственной ей ядовитостью Зинаида Гиппиус: «На досуге запишу, как (через барышню, снизошедшую ради этого к исканиям влюбленного под-комиссара) выпустили безобидного Пришвина». Эта девочка на много лет исчезла из его жизни, но меня эта история тронула, и захотелось как можно больше про эту девочку, про ее судьбу узнать, но узнать было невозможно, негде, следы ее затерялись…
Так я стал писать роман, в который попросились новые герои. Отец девочки, ее мачеха, мальчик, в которого она была влюблена. Девочка начала проявляться, возникли черты ее лица – утиный нос, веснушки, русалочьи волосы, она оказалась очень необычной, большой фантазеркой. Она превращалась ночами в козочку и
