Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

В конечном итоге сбылись прогнозы Уэйвелла о новых рисках и неприятностях. После разгрома Греции открылась дверь для Сталина, чтобы повернуть в сторону Дарданелл, или для Гитлера, для того же самого, или для обоих, чтобы действовать сообща. Черчилль долго «обрабатывал турок», пытаясь переманить на свою сторону, но признался в телеграмме Криппсу, что турки «не поддаются из страха». Турки, действительно, боялись, и не без причины, что Гитлер, или Сталин, или оба скоро положат конец их суверенитету. Этого требовала логика войны. Сокрушив Турцию, Гитлер мог принять решение нанести удар по Ираку, или направиться через Сирию к Суэцкому каналу, или и то и другое. Немного утолив аппетиты Сталина по усилению влияния в Болгарии и Румынии (традиционные сферы влияния России), Гитлер мог благополучно воплощать в жизнь средиземноморскую стратегию, имея союзника на восточном фланге. Эта стратегия, подчеркивали планировщики военно-морского флота, необходима для того, чтобы одержать победу над Великобританией. Гитлер был готов опустошить величайшую империю в истории, одержать победу там, где Наполеон потерпел поражение. Он готовился предпринять следующий шаг, к острову, который считал важным для осуществления плана: этим островом был Крит. План, для которого важен был Крит, получил кодовое название «план Барбаросса». На Крите у британцев было три аэродрома, с которых они могли совершать налеты на нефтяной район Плоешти, в Румынию. Гитлер нуждался в этой нефти, поскольку для наступления на Москву ему требовалось топливо, и он собрался на Крит воевать с британцами, но в первую очередь он шел для того, чтобы защитить свой фланг[850].

В начале апреля Молли Пэнтер-Доунес написала в The New Yorker: «В прошедшие две недели лондонцы вслушивались в неестественную ночную тишину и задавались вопросом, что замышляется». Ответ на вопрос они получили в середине мая. Вернулся блиц, в своем третьем воплощении. Люфтваффе опять наносили удары по крупным английским городам. 16 апреля более пятисот немецких бомбардировщиков до рассвета бомбардировали Лондон. Во время налета Колвилл помчался в американское посольство в бронированном автомобиле Черчилля, чтобы проконсультироваться с Уайнантом. Бомбы, написал Колвилл, «сыпались, как град». На следующее утро разрушенный город выглядел именно так, как предсказывали в конце 30-х, когда миротворцы утверждали, что немецкие бомбардировщики доведут дело до конца. Адмиралтейству нанесли очередную рану. Горел Сент-Джеймсский дворец. Остин Томпсон, священник церкви Святого Петра на Итон-сквер, стоя на ступенях церкви, зазывал людей в укрытие; бомба стерла с городского пейзажа и священника, и его церковь. Была разрушена Старая церковь Челси, сильно пострадали Джермин-стрит и Мейфэр. Сильным атакам подверглись Пэлл-Мэлл, Пиккадилли и Риджент-стрит. Мостовые и тротуары были усеяны осколками стекла. Из совершивших налет немецких бомбардировщиков – более пятисот – была сбита всего дюжина[851].

Утро было ясным, и на улицах показались любители достопримечательностей, а среди них Памела Черчилль в обществе Аверелла Гарримана; Колвилл видел, как эти двое (их роман был в самом начале) бродили по пострадавшему от бомбежки плац-параду Конной гвардии. Черчилль пробрался через тлеющие завалы и в 11:30 открыл совещание Военного кабинета. Он поразил Кадогана, заметив, что после повреждений, полученных Адмиралтейством, с его места за столом стало лучше видно колонну Нельсона, которая осталась неповрежденной. Большая часть столицы не разделила счастливую судьбу колонны. Днем по городу пронесся холодный ветер с дождем, создавший атмосферу запустения в разбомбленном городе[852].

В конце апреля карта Европы выглядела так, словно зловещий спрут выпустил на нее черные чернила, залившиеся почти в каждый угол Европейского материка. Гитлер не тронул только Швейцарию, Португалию и Швецию; каждая была надежным дипломатическим каналом взаимодействия с миром. Кроме того, Швейцария предоставила сейфы для хранения его украденного золота, а Швеция обеспечила непрерывный поток железной руды. Испания находилась в его лагере, но, опасаясь лишиться продовольственных поставок – и обречь на голодание свой народ, коварный Франко пока не собирался предоставлять вермахту свободный проход к Гибралтару, хотя Гитлер, если бы захотел, мог пройти через Испанию, не спрашивая разрешения Франко. Карта Европы, за небольшим исключением, окрасилась в черный цвет. Вся… но без упрямого острова.

27 апреля Черчилль отправил Идена в палату общин, чтобы он взял на себя ответственность за поражение в Греции. Согласно власти, традиционно предоставляемой британскому министру иностранных дел, можно было ожидать, что после такой провальной кампании ему придется расплачиваться за свои действия, хотя Черчилль убедился, что при Идене министерство иностранных дел уже не ведет себя с той надменной независимостью, как вело себя более столетия, со времен Палмерстона[853].

Черчилль «не испытывал любви к министерству иностранных дел», написал Колвилл, и «подозревал их в проведении собственной политики» и в том, что они «капитулянты и склонны к социализму». Он «не доверял их мнению». Однако Черчилль был доволен работой Идена, и министр иностранных дел был всецело предан Черчиллю. Но, несмотря на это, Черчилль отвел ему роль «мальчика для битья», словно Иден на самом деле инициировал неудачный ход событий на Балканах. Однако в конце дня палата проголосовала в поддержку правительства – 477 голосов против 3[854].

Спустя несколько месяцев, к удивлению Колвилла, Черчилль заявил, что с самого начала «инстинктивно испытывал сомнения» относительно Греческой кампании. Грекам, сказал Черчилль Колвиллу, следовало посоветовать прийти к соглашению с Гитлером, по возможности, на наилучших для них условиях. Он утверждал, что вина за провал Греческой кампании лежит на военном кабинете и, особенно, на Дилле. Колвилл описал инцидент так, словно не помнил, каким даром убеждения обладал Черчилль. Но 27 апреля Черчиллю было непросто обвинять правительство в греческой трагедии, поскольку всем было прекрасно известно, что премьер-министр и был правительством. Вечером того же дня Черчилль, впервые после 9 февраля, когда он произнес знаменитую фразу «Дайте нам пушки», выступил по радио, чтобы объяснить последнее из серии ужасных событий[855].

Длинный список проблем продолжал расти. Как и в каждом выступлении начиная с мая прошлого года, он предложил поддержку нуждавшимся в ней мужественным людям: «На прошлой неделе меня спросили, известно ли мне о тех тревожных настроениях, которые якобы царят повсюду в нашей стране из-за тяжелой ситуации на большинстве фронтов. Я тогда подумал, что, пожалуй, лучше мне лично встретиться с согражданами, чтобы оценить степень «тревожности» их настроений. Мне представилась возможность посетить несколько крупных городов и морских портов, довольно серьезно пострадавших от бомбардировок, а также ряд районов, население которых, практически лишившись средств к существованию, оказалось в очень тяжелой ситуации». Но то, что он увидел, придало ему «оптимизма и новых сил». «Когда покидаешь Уайтхолл с его нескончаемым суматошным гулом и напряженной гнетущей атмосферой… – сказал Черчилль, – то будто выходишь из парилки на мостик боевого корабля. Свежий воздух – отличное тонизирующее средство, которое я рекомендую в больших дозах всем, кто страдает повышенной возбудимостью». Он «с удивлением обнаружил, что моральный дух населения выше всего именно там, где неистовая злоба беспощадного врага причинила наибольший ущерб и где на долю мужчин, женщин и детей выпали самые суровые испытания». Все это в целом «торжество жизни над смертью – самое наглядное подтверждение правильности того цивилизованного и легитимного общественного порядка, к которому мы всегда стремились, убедительное доказательство эффективности свободных демократических институтов. Это лучшая проверка на прочность наших местных органов власти, а также наших вековых традиций и обычаев социальной жизни». Он твердо уверен в том, сказал Черчилль, что «все испытывают неимоверное удовлетворение от осознания того, что они стоят плечом к плечу с нашими бойцами в смертельной схватке за правое дело, которая обязательно увенчается победой. Это поистине самый героический период в нашей истории, и все нынешнее поколение британцев непременно покроет себя неувядаемой славой». Он высказал предположение, что все англичане чувствуют то же, что и он.