Ослепительный нож - Вадим Полуян

- Был, - таращил глаза Акишка. - Где-то, должно быть, в городе…

Отирали бороду, усы, грудь. Платы очервленели. Толку не было.

- Со… фью… шка! - с трудом вымолвил Дмитрий Юрьич. - Я… под конём!.. Достал!.. Тебе… в Псков… с Ваней. Там Чарторыйский - друг! А потом… в Литву.

Челюсть отвисла, рот отверзся сверх меры, взор омертвел.

- Ещё хоть словечко!.. Словечко! - приставала к упокоенному княгиня.

Явился лекарь. Домочадцы увели Софью. Акинфий сообщил: повар «испарился, аки вода в котле». Боярина Ивана ищи-свищи! Ведь Новгород… Великий! Лечец определил окорм, изрёк по-латыни три слова. Всеволожа не знала их и не стала у иноземца выспрашивать.

Дом погрузился в плач, в причеть. Прибывший вскоре Никита Константинович взял управление погребением.

Погребли тихо. Тризновали недолго. Никита вызвался сопроводить княгиню с сыном до Пскова. Передать под крыло друга Шемякина, Чарторыйского, вновь принятого псковичами воеводой.

- Едем со мною, ясынька! - уговаривала боярышню Софья.

- Нет, - твёрдо ответила Всеволожа. - Нет!

- Что тебе на Москве? Туги, да печали, да, того гляди, ещё худшее.

- Что мне на чужбине? - возразила Евфимия. - Горе вдали от родных могил!

Так и простились, плача, осеняя крестом друг друга.

Всеволоже предстояло провести последнюю ночь в пустом доме. Завтра найдёт попутчиков, покинет берега Волхова. За окном золотится трёхглавие церкви святого Василия. Отзвонили с вечерни. Вот и солнечный блеск на луковичках под крестами погас. Во дворе пьяный сторож разглагольствует с кем-то. Обнял воротную верею. А кто с ним в дорогом кобеняке?

Тишина-а-а… Осиротевший дом не скрипит. Евфимия затворила оконце, села на одр, погрузилась в думы.

Вдруг - топ, топ, топ, топ… Ей, храбруше, сделалось страшно. В дверь постучали.

- Кто?

Вошёл Иван Котов.

- Ты?

- Не гони, Евфимия Ивановна. Выслушай, тогда выгонишь.

Боярышня поднялась с одра.

- Мне ли слушать? Какие речи? - сбивчиво начала она. - Выдать бы тебя приставам. Не сыскали хоря в курятнике.

- А хорь-то не без души, - приближался Котов. - Наложил бы на себя руки, а душу жалко. Сам бы повинился пред палачами, а с душой как же? Она не отмолена, неотчищена. Пред кем ей предстать? Пред дьяволом?

- Ты ли мыслишь о Боге, грешник! - возмутилась Евфимия.

- Дочка, поточка, упрекала в том же. Приход к тебе это - к ней! Не отвергай окаянного, поступи по-Божески. - Боярин стал на колени.

- Почему я? - Евфимия сделала шаг назад. - Зачем ты ко мне?

- Больше не к кому, - сказал Котов.

- Сызнова самочинствовал? Мнил ударом покончить смуту? - тряслась от гнева боярышня.

- Ах, на сей раз не сам, - оправдывался Иван. - Всё по слову государеву на сей раз.

- Лгач! - отвернулась Всеволожа.

- Вот крест! - не вставал он с колен. - Прибыл из Москвы дьяк Степан Бородатый. Велел: пора! Вот я и…

- Ты и…

- Подговорил кухаря, - завершил признание Котов.

Евфимия вспомнила Василиусов змеиный шип: «Велю очи выняти!» Представила его наказ Бородатому: «Велю окормити!» Опустилась на одр, спросила:

- Что тебе от меня, боярин Иван?

- В обитель хочу, под куколь, - стоял на коленях Котов. - Есть в трёх вёрстах от Боровска на реке Истреме Пафнутиев монастырь. Основал его внук баскака Батыева, нареченного в крещенье Мартином. От сына Мартинова Иоанна родился Парфений, в иночестве Пафнутий. Был отшельником в пустыне, основал обитель, игуменствует по сию пору. Страшусь один не дойти. Подай дочернюю руку, сведи к Пафнутию. Не отними надежду у души грешника.

Евфимия собрала силы и протянула руку:

- Встань, боярин Иван. Он встал:

- Бог тебе воздай! Завтра едем. В пути будем становиться на станах, в крепких лесных и караул истых местах. А тебе - ей, ей! - Бог воздаст.

9

Наконец вырвались из леса. Езжалая дорога устремилась из просек широкой росчистью в голубую даль. А вдали замаячил шатровый верх, взгорбились хоромные крыши… Пафнутиева обитель! У Евфимии отлегло от сердца.

Мольбы Котова сопроводить в монастырь были поняты боярышней, как поиски несчастным подпоры в трудном пути. Крытая повозка, им нанятая, куда как скромна: никакой долготерп не снесёт её неудобств. Всеволожа слова не молвила: назвалась груздем, полезла в кузов. И вот на первом длительном постоянии, в селе Середокорытна, не доезжая Твери, где пришлось задержаться на целое нощеденство (перековка коренника, починка колесней), она случайно подслушала речи Котова на съезжем дворе. Говорил он с попавшимся встречь знакомцем, едущим в Новгород.

Оказывается, боярин Иван едет вовсе не в монастырь, а в свой, то есть бывший Евфимьин, кремлёвский дом. Не по скрытности это сказано, а взаправду, ибо взял поручение у приятеля к его московским родным. Боярышня пришла в замешательство, а после - в великий гнев. Тяжёлый был разговор, коего лучше не вспоминать. Условились, не заезжая в Москву, околёсно прибыть к Боровску. За Дмитровом же, ночуя в деревне Инобаш, Евфимия, дрогнув, проснулась от возни на дворе. В открытое оконце узрела: боярин Иван с возницей седлают Каурого из четверика. Опрянулась, выскочила, услышала: Котов решил от неё бежать! Новый встречный за вечерей поведал: подьячий Василий Беда, сын Фёдора Беды, изгоном привёз государю из Новгорода весть о смерти Шемякиной и пожалован за то в дьяки. «Боярин Иван за то же достоин наищедрейшего жалования!» - сообразила Евфимия. Он, оправдываясь, божился: не грешный соблазн подвиг на побег. Смалодушествовал, и только. Ведь от мира уйти, что руки на себя наложить. Желание благое, исполнение тяжкое… И вновь ехали к чудо-старцу Пафнутию. Далеко огибали притяженье Москвы. На всех постояниях, в деревнях Негуча, Черноголовль, Гордошевичи, Добратинская борть, Берендеева слобода, Евфимия, не смыкая очей, караулила подопечного. Сил не стало долее нести послугу. Наконец-то Пафнутиева обитель!

Перед ними высокий бревенчатый храм, воздымающий к Небу единственную главу над шатром. За ним - тесовые кровли служб из-за низкой дубовой стены и ворота с калиткой опять же под шатром, под увенчанной крестом главкой. Покоем и благостью веет от сих строений. Жить бы в такой тиши!.. А уединенье навек? Отреченность от мира? Оглянулась Всеволожа на Котова - грешный взор испуган!

У открытой калитки - четверо чернецов. Трое молодых, один старец. Белый, как лунь. Усы длинные, бородка короткая. Любовались, должно быть, речкой в травяных берегах, отражающей солнечное золото вечера, а за ней - хвойным лесом, тоже золотым, но таинственным, не откровенным, как речка. Узрели повозку, обратили внимание к покинувшим её путникам.

- Я… туда… не пойду! - Котов побелел, как саван.

- Я пойду! - заявила Евфимия. - Скажу, ищешь иночества.

- Пойди, - согласился он. - Мне ещё не в измогу. Сотрясаюсь борьбою внутренней. Ты пойди и скажи…

Боярышня направилась к старцам. Оглядывалась на Котова, дабы не отъехал внезапь. Он стоял, как каменный. Шаг за шагом внятнее становились голоса иноков. Расслышался ответ старца одному из учеников:

- Се человек, желающий стать монахом, дабы очиститься от пролитой крови.

- Чью пролил он кровь? - спросил инок. Старец сказал:

- Сей человек князя Дмитрия Шемяку отравою уби…

Евфимия решительно подступила и сложила ладони:

- Авва Пафнутий, благослови! - Получив благословенье, примолвила: - Воистину ты святой. Ничто перед тобой не сокрыто.

- О, дево, не вещай выспренне, - улыбнулся старец. - Юный Иоасаф Каменский из рода князей Заозёрских, зрящий свой скорый и ранний исход из жизни, - вот кто подлинно свят. Благодать, обитающая в нём, возносит юношу на крыльях молитв в селения райские. Однажды он созерцал Церковь первородных, о коей апостол Павел писал, как о торжествующем соборе во граде Бога живаго, о церкви первенцев, отмеченных небесами, средь сонма Ангелов и духов праведников, достигших блаженства. Видевший сие Иоасаф причастился там пищи Боговедения, стал чуждаться вещественной еды на земле, лишь по воскресеньям вкушает хлеб после приобщения Святых Тайн и сызнова постится седмицу.

Пока говорил Пафнутий, Котов сам подходил к нему.

- Отведи его, Косьма, - обратился старец к ученику. Евфимии же предложил: - Отстой вечерню в нашем храме Рождества Пресвятые Богородицы и ступай своим путём.

Когда Котова уводили, он бросил на Всеволожу прощальный жалобный взгляд.

Благовест к вечерне невесомой ангельской ступью пошёл окрест: воспарит и опустится, воспарит и опустится…

Евфимия вошла в храм. Богомольцев было немного. Предстоящие в основном - под куколями. Впереди, у правого клироса выделялись шёлковыми ферязями несколько удельных болярцев, да рядом с нею крестились и кланялись две странствующие монашки, сбирающие пожертвования.