Дарители - Мария Барышева

— Тогда пошли быстрей.

Она встревоженно сжала его пальцы.

— Тебе снова плохо, да?

Слава негромко рассмеялся. Он шел, непривычно приволакивая ноги и сильно прихрамывая на правую, и сердце Наташи снова больно сжалось.

— Еще как п-плохо, лапа. Я не знаю, как у вас, женщин, но для мужика полгода воздержания — это кошмар. А ты еще меня так… хм-м… растревожила. Если в ближайшее время мы не доберемся до дома, я затащу тебя в какой-нибудь темный подъезд и изнасилую.

Наташа фыркнула.

— Обещаешь?

— А то! — Слава поправил на ней сползший пиджак и снова обнял за плечи, а она прижалась к нему, придерживая одной рукой развевающиеся на ветру волосы.

— Мы ведь ни разу так не ходили по нашему городу, Слава.

— Походим. Еще много раз.

Они повернули за угол дома, прочь от дороги, но, прежде чем она пропала из вида, Наташа не выдержала и оглянулась. В ее взгляде была темная тоска, тут же сменившаяся невысказанным обещанием, и на мгновение ей захотелось броситься обратно, чтобы… но на ее плече лежала теплая ладонь, которая сейчас была важнее всех дорог, и всех картин, и всей тьмы, которая только существует, и она отвернулась. Что-то внутри нее насмешливо хохотнуло, потом беззвучно протестующе взвыло, и Наташа мысленно посмотрела на него и мысленно прикрикнула, как на зарвавшуюся шавку:

«Молчать!»

III

С самого начала пальцы у нее предательски дрожали. Она так и не смогла понять, почему — от злости, от волнения, просто от нервов, которые уже давным-давно никуда не годились… Но так или иначе, едва Вита увидела его за одним из столиков, пальцы сразу же начали свой танец, и, злясь на себя, она заперла их в карманы светло-серых брюк. Из-за этого, сев, она не стала курить, а когда принесли бутылочное пиво и стакан, долго не решалась налить себе, боясь, что расплескает, а Схимник заметит и непременно что-нибудь сказанет. Поэтому в первое время, пока они говорили, Вита сидела на легком пластмассовом стульчике, аккуратно сложив руки на коленях и строго выпрямившись, словно на картинке, иллюстрирующей идеально правильную осанку. Но уже через несколько минут Схимник хмыкнул, взял бутылку, наполнил ее стакан, пододвинул к ней и произнес:

— Кури спокойно, я знаю, что тебе хочется. И расслабься ты, бога ради! Ничего я тебе не сделаю.

Она досадливо покосилась на него, пытаясь найти достойный ответ, но он почему-то не нашелся, и Вита предпочла гордо промолчать и окунула губы в шуршащую пухлую пену, слегка вздрогнув, когда Схимник чуть наклонился, чтобы стряхнуть пепел с сигареты, и коснулся ее плечом — они сидели рядом, вплотную, потому что их разговор был не из тех, что ведутся с разных концов стола. Разговаривали они шепотом, склоняясь друг к другу, и взгляд Виты почему-то все время натыкался то на его рассеченную бровь, то на морщинку над левым углом рта, которой раньше не было, — похоже, за этот месяц и Схимнику тоже крепко досталось.

— Значит, в машине была Света Матейко? — переспросил он, сдвинув брови, и по лицу Виты пробежала тень — упоминание этого имени было для нее все еще болезненным. — Умерла так же, как и остальные?

— Да, письмо… Я узнала об этом, когда вернулась из бара… я сбежала оттуда, потому что увидела того… Яна.

— За каким же чертом ты вернулась?!

— А Карина? — тихо сказала Вита, сжимая стакан обеими руками. — Они бы начали ее трясти из-за меня… они могли бы даже… а так — нет меня и нет проблем. Кроме того — умереть — это не худший способ сбежать. И весьма надежный. А вы… то есть они думали бы, что Наташка теперь одна, не зная, что я все еще с ней — а ведь вдвоем, это совсем… — она не договорила и опустила голову, кожей чувствуя чужую злость. — Я понимаю, что тебе это сейчас слушать не очень-то…

— Да, не очень-то, — заметил Схимник с холодной усмешкой. — Не очень-то приятно сознавать, что какая-то… — он сжал губы, явно сдерживая красочные и весьма нелестные эпитеты в адрес Виты, — так красиво тебя сделала. Но, следует отдать тебе должное — спектакль получился что надо, все по той же логике безумца, которую обычно никто не берет в расчет! Даже я попался — ну надо же, а?! А ведь следовало сообразить — и это бурное веселье, и неумеренное поглощение водки даже после лицезрения наших с Яном физиономий, что было бы величайшей глупостью… вода, конечно же?

— Да, в водочной бутылке, — неохотно ответила Вита. — Только первая рюмка была с водкой — для эффекта.

— Понимаю. А потом это приглашение на танец, тра-ля-ля, спасите, помогите, я бедная-несчастная-нежелезная, все сделаю, все скажу, все надоело, можешь сам меня убить, боже мой, ты ранен… Эсхил бы, наверное, лопнул от зависти — такой текст, такая игра! Мне следовало сообразить, что к чему, когда ты обронила, что оставила охрану у своей машины… да куда там — обстоятельства были такими, что я и думать забыл, кто ты… да еще можно попробовать извинить себя своим хреновым самочувствием. А ведь ты знала, когда возвращалась, что я там, изначально все было построено с учетом моего присутствия в этих «Ящерках».

— Но если бы не ты, я бы ни за что оттуда не выбралась! Ничего у меня не было построено, я вовсе не знала, что все так получится, я просто надеялась…

— На что?! — резко перебил ее Схимник, и в бледном электрическом свете Вита заметила, что его глаза слегка потемнели. — На что ты надеялась?! Я ни разу не дал тебе повода на что-то надеяться!

— Но Наташа… — начала она с несчастным видом, совершенно сбитая с толку, не понимая, чего он добивается.

— Конечно же, Наташа, — сказал Схимник, и его голос был странно бесцветным. — Вечно Наташа. А Наташа, кстати, одобряет все твои жертвы?! Она что, не против, что ты из-за нее суешь голову под пули?! Ну, тогда у тебя славная подружка!

— Она ничего не знала! — Вита зло сверкнула глазами.

— Не знала или не хотела знать?!

— Слушай, чего ты от меня хочешь?! Или я настолько сильно уязвила твое самолюбие — ведь всегда ты меня обходил?! Поэтому?! Ты мог разозлиться тогда, потому что счел след потерянным надолго, ведь у трупа много не спросишь, верно?! Но сейчас-то свирепеть, словно я…

— А я и не злюсь, что ты? — Схимник неожиданно рассмеялся и поправил покосившийся от сильного порыва ветра красный зонтик над их столиком. — Напротив, я восхищаюсь. Представление было что надо! Так держаться, зная, что в твоей машине мертвая восемнадцатилетняя девчонка, которой, еще к тому же, суждено превратиться в пепел вместо тебя… зная, что в любой момент могут пристукнуть… хладнокровная ты штучка, ничего не скажешь!

Побледнев, она выпрямилась, судорожно хватая губами соленый морской воздух, ставший вдруг горячим и пыльным. Слова ожгли ее больнее, чем мог бы ожечь вымоченный в соли кнут свежую рану. С кем он сравнил ее — даже не с собой, не с Яном… Хладнокровная?!.. что он знает… как ей пришлось возвращаться в квартиру, где ее ждал мертвец, как она старательно отмывала от крови тело, по которому уже расползался липкий холод, как одевала его в темные брюки и такие же пальто и кофточку, какие подарила ей Карина, из-за которых тогда Светочка так расстроилась — ведь женщины не любят быть одетыми одинаково с кем-то … как она сушила ее светлые волосы феном, укладывала в такую же прическу, как ее собственная, красила Светочкины ногти похожим лаком и губы своей помадой… бедные, серые, искусанные губы… потому что была важна малейшая деталь — и все это, плача от ужаса, отвращения к самой себе и вины перед Матейко — уже лишившись жизни, Света теперь должна была лишиться не только нормальных похорон, но даже и собственного имени, и очень плохо получалось убеждать себя, что Сметанчику уже все равно, а они еще живы?! Что он знает о кошмарах, прибавившихся к жутким снам о «Пандоре», в которых она снова и снова совершает этот ритуал, а Света неотрывно смотрит на нее глазами, превратившимися в два тусклых ледяных шарика, улыбаясь безумной улыбкой, которую Вита только что самолично выкрасила в цвет «Каштан», смотрит, то и дело заваливаясь на нее своей неживой холодной тяжестью… как Вовка-Санитар… Что он знает о том, как она стаскивала Светочку вниз, как усаживала на переднее пассажирское сидение, ежесекундно замирая от страха быть увиденной, и какая при этом била противная мелкая дрожь, и к горлу подкатывала тошнота?! Как ехала в «Две ящерки», поглядывая на нее, укрытую рядом покрывалом, сползшую на пол? Как оставляла «восьмерку» на попечение Карининой охраны, которая могла слишком пристально заглянуть внутрь машины… но так было надо, чтобы потом ей не помешали уехать, и чтобы один из охранников спокойно выполнил то, о чем она просила Ларису, — «посмотрел колесо или что там еще», попутно ослабив хомутики крепления на топливопроводе, — у охранника был Ларискин телефон, и Вита позвонила ему сразу же… как Схимник и остальные направились в туалет… как смотрела в его спокойное лицо и знала, что он идет убивать, а те, кто шли следом, идут убивать его… Каково это было — сидеть и ждать, кто выйдет живым?! А потом лететь прочь из города, выжимая из несчастной «восьмерки» все, что только можно, и стараясь никуда не врезаться раньше времени — и все это при том, что с каждой выигранной минутой становится все хуже, и голову словно сдавливают чьи-то мощные ладони, в ушах грохот, и дорога все время качается, проваливается куда-то, и всплескиваются жесточайшие приступы тошноты и удушья — потому что салон заполнен парами бензина, и проветрить нельзя — все здесь должно вспыхнуть мгновенно, выгореть дотла… Какое хладнокровие, когда зубы стучат, и тебя вот-вот стошнит на собственные колени, и ты хлюпаешь носом, думая только о том, чтобы успеть доехать до нужного места… А каково это было протискивать в свое колечко мертвый негнущийся мизинец Матейко, перетаскивать ее на свое место жалко трясущимися руками, стараясь не потерять управление машиной… а потом за те считанные секунды, что «восьмерка» нырнула за поворот, став невидимой для преследователей, направить ее на темные стволы сосен и успеть выпрыгнуть, едва не свернув себе шею, но зато получив дюжины три ссадин и вывихнув левую руку?! Посмотрел бы он на нее, хладнокровную, когда она билась в рвотных судорогах, когда выла от боли и страха, кусая воротник пальто, чтобы не услышали, когда валялась на земле, уткнувшись лицом в сухие сосновые иглы и держась за обожженное горло, когда пряталась среди деревьев, боясь даже дышать, и смотрела на сидящего среди темноты на склоне человека, умоляя про себя, чтобы он встал и ушел, иначе, иначе…