Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода) - Борис Парамонов

И еще одна черта поразительного сходства между тогдашней Испанией и нынешними фундаменталистскими режимами - засилье религии, не только в социальном смысле, как господство клерикалов (в Испании 30-х годов этого как раз не было), сколько диктат религиозной формы сознания, в испанском случае - нереформированного католицизма. Эренбург в испанской книге пишет об этом так:

В других странах католицизм пробовал уговаривать, он соблазнял райскими кущами ребячливых итальянцев, он доходил до логики и до отвлеченности во Франции, здесь он знал одно - пугать, как букой, пугать болезнью, агонией, наконец, томительным холодом ада, суля злосчастным крестьянам Кастилии после смерти такую же страшную загробную Кастилию. С равным успехом он запугивал и пастухов и королей.

...Греко - великий художник испанского католицизма, а на его полотна трудно глядеть без ненависти... Христос, апостолы, святые на картинах Греко - это утонченные мазохисты, это изнеженные снобы, которые церемонно подставляют свою грудь под копья. ...Греко писал не только святых, он писал также портреты духовных пастырей. Это не мазохисты, но садисты. Это те, что веками мучили Испанию. В их тусклых глазах нет ни радости, ни веры, но только желание повелевать, темное и легко переходящее в похоть.

Разве не напоминают приведенные описания того, что семь последних лет писали о талибах, а еще раньше - об исламской революции в Иране и режиме Хомейни? И разве это похоже хоть сколько-нибудь на нынешнюю Испанию? Что же за это время произошло, что сказалось - жестокая гражданская война, в которой изжиты были страсть и жестокость, диктатура, создавшая политическую стабилизацию - это conditio sine qua non любых позитивных реформ, или наконец-то введенная демократия? Скорее всего, и то, и другое, и третье. Не следует выделять какой-то один фактор как до конца определяющий.

Тот же Томас Фридман пишет в очередной колонке от 20 ноября о благополучных мусульманах, мирно сосуществующих с демократией: это 150 миллионов мусульман, живущих в Индии. Это и Бангладеш, из трех выборных президентов которого два были женщинами. Но почему бы не вспомнить рядом лежащий Пакистан, где демократия отнюдь не способствовала прогрессу, а привела к чудовищной коррупции, вызвавшей военный переворот? Русским, кажется, не нужно особенно растолковывать ту элементарную мысль, что нововведенная демократия способна помимо всего прочего породить и коррупцию.

Что же касается диктатур, то можно вместо сомнительного Франко вспомнить вроде бы канонизированного Ататюрка, сделавшего Турцию необратимо секулярной страной. А ведь одним из деяний вождя турецкой революции было запрещение традиционных фесок. Это то же самое, что бороды Петра Великого. Всякая реформа, претендующая на стойкий результат, должна начинать с быта, быт переворачивать и заново укладывать. Именно так: сделать бороду необязательной, а женские красоты доступными как для обозрения, так и для дальнейшей ассимиляции. В конце концов, борода, так сказать, не первична, она не изначально человека украшает. «Все половые признаки вторичны», как написала поэтесса, недавно пославшая в Интернет свое изображение ню. Можно и другого поэта вспомнить - Ломоносова, написавшего иронический «Гимн бороде»:

Борода предорогая,

Жаль, что ты не крещена

И что тела часть срамная

Тем тебе предпочтена.

К вопросу о пастеризации молока, или Норман Роквелл и Эрнест Хемингуэй

Кто такой Эрнест Хемингуэй, знают все; Норман Роквелл очень хорошо известен в Америке, но вряд ли за ее пределами. Это художник, бывший в свое время чрезвычайно популярным, да и посегодня пользующийся репутацией своеобразного классика. Общего между ними на первый взгляд немного - разве что оба американцы. Разница главная: Хемингуэй считается одним из столпов модернистской литературы, Роквелл - типичный продукт и производитель масскульта, в его случае - коммерческой живописи. Об этом мы поговорим, но позже. Сейчас же о другом.

В Нью-Йорке состоялись выборы мэра; им стал на этот раз Майкл Блумберг, пользовавшийся поддержкой прежнего, очень популярного мэра Джулиани. Пресса гадает сейчас, в каком отношении будет политика Блумберга к политике Джулиани; главная забота - чтоб новый мэр сохранил хорошо организованную предшественником систему управления полицией. Блумберг сразу же сделал соответствующий жест и пригласил остаться на посту полицейского комиссара Нью-Йорка Бернарда Керика. Керик отказался, сказав, что он хочет немного отдохнуть от прежней тяжелой работы и больше времени уделять семье. И в эти же дни сообщили, что Керик написал автобиографическую книгу, которая, судя по всему - особенно по тому, как ее, выражаясь по-новорусски, раскручивают, - станет бестселлером. Сейчас Керик дает многочисленные интервью газетам и телевидению, рассказывая о книге и обстоятельствах ее появления. По-видимому, он собирается, как это принято в американской издательской практике, совершить тур по стране в целях этой книги продвижения, проталкивания (по-английски, promotion). Так что, действительно, трудно ему сейчас оставаться на хлопотном посту нью-йоркского полицейского комиссара.

Книга Бернарда Керика называется The Lost Son: «Потерянный сын»; можно перевести и как «Брошенный ребенок». Опытный полицейский, Керик построил книгу как детектив, расследование старого, положенного в архив полицейского дела. Он предпринял розыски своей матери, бросившей его, когда ему было четыре года. Выяснилось, что его мать была убита в возрасте тридцати четырех лет; она занималась проституцией. Убил ее, по всему видно, сутенер.

Это трагическая история, конечно, и Бернарду Керику, вне всякого сомнения, раскроются сердца читателей. Но самое интересное - его собственная реакция на открывшуюся ему истину. Рассказывая об этом многочисленным интервьюерам, Керик постоянно плачет. Очень это неожиданное и тяжелое впечатление - видеть плачущим человека, по всей складке своего характера, судьбы, профессионального призвания - жесткого, мужественного, сурового, если хотите - брутального. У Керика и внешность соответствующая. И вот такой человек - плачет. Мы знали из литературы о так называемом плачущем большевике и верили поэту на слово. Но увидеть своими глазами плачущего главного полицейского Нью-Йорка - такого зрелища трудно было ожидать человеку, имеющему многолетний опыт советской жизни.

Это наглядно подтвердило одно мнение, бывшее известным достаточно давно, из классической русской литературы. Достоевский говорил, что западный человек, в отличие от русского, сентиментален, доверчив и простоват. Об этом он писал не раз, особенно впечатляюще в "Зимних заметках о летних впечатлениях". Я даже выяснил источник этих рассуждений: Кюстин, писавший в пресловутой книге, что русские - коварные хитрецы, постоянно облапошивающие доверчивых иностранных путешественников. Достоевский мог убедиться в правильности этого наблюдения с другой стороны, сам побывав на Западе. Мой скромный опыт западных впечатлений не раз это подтверждал.

Зато абсолютно неверным оказалось другое: бытовавшее в русском восприятии Запада убеждение в холодности, замкнутости, формальности западных людей. Не знаю, может быть в Англии люди такие; я там бывал не раз, но с англичанами не общался - в этой стране есть на что посмотреть помимо людей. Впрочем, и об англичанах стало известно кое-что в этом отношении: их реакцию на гибель непутевой принцессы Дианы. Это был национальный траур в тонах массовой истерики. Некоторые задумавшиеся англичане пришли тогда к довольно печальным выводам. Существует даже специальный термин для обозначения такого рода сюжетов: culture of victimhood, культура сочувствия к жертвам. Это сейчас некий культурный приоритет: судить о человеке не по достижениям или достоинствам его, а по степени его несчастий, и соответственно его (ее) оценивать. Чем больше несчастья, тем выше оценка. Черта совершенно немыслимая у западного человека, если судить о нем по тому, что писалось в русской литературе, - скорее, напротив, чрезвычайно русская. Жалеть несчастных - главная русская добродетель, как утверждал тот же Достоевский, когда он строил мифы, а не прозревал правду глазами очень умного человека.

Как бы там ни было в России, на Западе сейчас именно так. А уж в Америке - точно. Здесь чрезвычайно высоко ставится способность и готовность человека к эмоциональному общению, к открытости. Причем - самое интересное - не в быту, не в повседневном соседском, что ли, общении - а на людях, публично. Поиск сочувствия культурно институализирован, переведен в своего рода социальную терапевтическую практику. Тут тоже заметна некая рационализация проблемы.

И тем не менее никакая рационализация, институализация и социализация эмоциональных затруднений не была бы возможна без некоторой, и весьма заметной, сентиментальности базового культурного характера. Да, мы вправе дать такое резюме: американец сентиментален.