Лекции по патрологии I—IV века - Н. И. Сагарда

Эти наблюдения над образом жизни обратившихся в христианство и мужество христиан перед лицом смерти несомненно имели не меньшее значение для Иустина, чем и теоретические рассуждения о превосходстве христианского учения перед учением греческих философов. Так «непритворный любитель истинной философии, занимавшийся также и греческими науками» (Euseb., Hist. eccl. IV, 8[.3]), сделался христианином.

Обращение Иустина в христианство произошло, вероятно, незадолго до Иудейской войны 132—135 гг. (ок. 130 г.), так как «Разговор с Трифоном» Иустин относит ко времени этой войны (Dial. 1; 9), — и, можно думать, в Эфесе. Таким образом, в том же месте, где Иустин изучал древнего эфесского философа Гераклита (cf. Apol. I, 46; II, 8), Сократа, Платона и этику стоиков (cf. Apol. И, 6; 7) и искал объяснения истории мира в распространенном тогда гераклито–платоновско–стоическом учении о Божественном Логосе, он погрузился в изучение Ветхого Завета (в греческом переводе) и христианского учения и христианской письменности. Благоговейное отношение к Ветхому Завету и глубокое проникновение в его смысл и дух, можно сказать, предохранило его от опасности вступить на путь христианского гностицизма, — а эта опасность была несомненна при особенном направлении его философского мышления, — и не только предохранило, но даже сделало ревностным противником современного гностицизма, в особенности учения Маркиона.

На свое обращение Иустин смотрел не как на поступательный переход в новую философскую школу, но как на вступление в совершенно новую духовную сферу: христианство в его глазах — учение особого рода, более чистое и возвышенное, чем платоновское, богооткровенное и совершенное учение, которое дает ему свет и полное изъяснение о происхождении и цели мира. Таким образом, Иустин убедился, что только в Откровении, данном Христом, заключается новая истинная, Божественная философия; но он не сделался врагом и греческой философии, которая не удовлетворила его желаниям и ожиданиям. Проникнутый взглядом на исключительное значение христианства, он не осудил своих прежних исканий истины, не отвернулся от них с пренебрежением и даже ненавистью, как, например, Татиан, но воздал им должное, видя в лучших стремлениях языческой философии предчувствие высшей действительности, предрассветный сумрак перед ясным днем. С особенной любовью и почтением он относился к Сократу и Платону. Поэтому, став христианином, он не оставил сделавшегося дорогим для него занятия философией и не снял философской мантии (Dial. 1). Евсевий (Hist. eccl. IV, 11.8) говорит, что он «в одежде философа служил божественному слову» (cf. Photius, Biblioth. 125: φιλοσοφών και τοις λόγοις καΐ τω βίω και τω σχήματι — «он был философом и в речах, и в жизни, и по внешнему виду»). В этой одежде он тем успешнее надеялся выполнять служение христианской истине, что мог всюду вступать в общение с людьми различных убеждений, располагая их к беседе с собой своим внешним видом. Кроме того, философские школы пользовались тогда известной свободой; поэтому Иустин и другие апологеты, нося одежду философов и открывая философские школы, могли рассчитывать на те преимущества, какие предоставлены были языческим философам и философским школам.

Свое призвание Иустин видел в бесстрашной проповеди и защите христианства как единой, надежной и полезной философии. Он был убежден, что «всякий, кто может говорить истину и не говорит, будет осужден Богом» (Dial. 82), и сам стремился выполнить эту нравственную обязанность ценой всяких усилий и всяких жертв. «Мне кажется, — говорит ему Трифон, — что ты часто бывал в состязании со многими обо всех спорных предметах и потому теперь можешь отвечать на все, о чем тебя ни спросят» (Dial. 50). Свое призвание он осуществлял, не принимая посвящения в какую–нибудь церковную должность (предположение, что Иустин был пресвитером, не имеет достаточных оснований), а в качестве странствующего учителя, по примеру и обычаю философов. В этом он следовал духу своего времени: тогда даже мужи, не принадлежавшие к тому классу, который по сану своему призывался к выполнению обязанностей учительства, смотрели на себя как на просвещенных и наученных Богом и считали себя призванными во имя Божие возвещать истину (cf. Epist. ad Diognetum 1). Евсевий, упоминающий о странствованиях Иустина, к сожалению, не называет тех городов, где он проходил свое служение; вероятно, это были тогдашние центры духовной жизни. Путешествия странствующих христианских учителей вообще обнимали большие пространства. Около половины II в. Ищзипп предпринимает многолетнее путешествие с Востока, посещает многие Церкви и, наконец, через Коринф приходит в Рим; о Юлии Африкане сообщают что он проживал в Эдессе, Риме и Александрии; Ориген посещал Кесарию Каппадокийскую, Никомидию, Афины, Никополь, Рим и другие города[378]. В особенности Рим составлял цель стремлений как православных учителей, так и еретиков; все признавали значение центра церковной жизни. Здесь могли свободно развивать свою деятельность и восточные, и эллинисты. Последние находили в Риме благоприятное поле, потому что высшая духовная жизнь в Риме развивалась под влиянием греческого языка и образования. Еретики–гностики, родиной которых был почти исключительно Восток, могли в столице мира распространять свое учение на греческом языке. Также и православные противники их с Востока и Запада могли в своих речах и пис[ьменно использовать греческий][379], который более, чем латинский язык, был пригоден для выражения новых христианских идей. И эллински образованный Иустин находил в Риме все необходимое для успеха своей деятельности, и поэтому неудивительно, что он избрал столицу мира преимущественным местом своих просветительских трудов.

В Риме Иустин был два раза. Здесь он основал и свою школу[380], и дом его был гостеприимно открыт для всех, кто хотел получить у него наставление в христианской религии (Acta Justini З[381]). С противниками он смело вступал в публичные прения, как показывает его собственное сообщение о состязании с киником Крескентом (Apol. И, 3; cf. Tatian., Orat. ad Graecos 19). По–видимому, он имел обыкновение таких жалких философов, которые в угоду толпе всенародно обвиняли христиан в безбожии и нечестии, приводить в полное замешательство сократовским методом — посредством вопросов, наглядно показывая, что они не знают учения тех, на кого нападают. Этот Крескент, который, по мнению Иустина, не заслуживает того, чтобы называться философом, оказался злейшим врагом Иустина, и он [(Иустин)] выражает опасение, что сделается жертвой его происков (Apol. И, 3).

О дальнейшей жизни Иустина мы не имеем верных сведений. Известно только, что свою веру во Христа он запечатлел мученическим подвигом. Хотя он не искал мученичества, но был вполне готов к нему; он неоднократно показывает, какое сильное впечатление производила на него благородная смерть из–за убеждений: он с восторгом говорит о смерти Сократа и других великих язычников как о решительном свидетельстве их невинности; твердость христиан перед пытками и смертью убеждает его в ложности возводимых на них грязных обвинений. И сам он призван был дать такое же свидетельство об истине христианства.

Мученическую кончину его удостоверяют древнейшие писатели начиная с Иринея, которыми ему по преимуществу усвоено имя Мученика. До нас сохранились древние, написанные на греческом языке акты его мученичества, заключающие в себе несомненно достоверное известие, основанное, можно думать, на официальных протоколах судопроизводства над ним (Acta Justini). Евсевий на основании выражений Иустина (Apol. II, 3) и ученика его Татиана (Orat. ad Graecos 19) заключает, что Иустин был привлечен к суду по проискам киника Крескента (Chron. ad an. Abrah. 2168; Hist. eccl. IV, 16.7—9). Но ни слова Иустина и Татиана, ни «Акты» не говорят о Крескенте как ближайшем виновнике смерти Иустина, и потому нельзя определить степени и характера действительного участия несомненно враждебного Иустину Крескента в возбуждении процесса против христианского философа. Из «Актов» вообще нельзя заключать ни о ближайшем, ни об отдаленнейшем поводе к заключению Иустина в темницу. Это было во время вторичного пребывания его в Риме, когда он ревностно проповедовал христианство, сообщая христианскую истину всякому, кто приходил к нему. С шестью другими христианами (Харитоном, Харитом[382], Эвелпистом, Иераксом, Пеоном и Либерианом) он предстал перед префектом города Юнием Рустиком.

Когда Рустик, после предварительного предложения почтить богов и повиноваться императорам, спросил Иустина, какое учение он исповедует, он ответил: «Я старался познакомиться со всеми системами философии, но решил в пользу истинного учения христиан, хотя они и не пользуются одобрением людей, которые пленены ложью». Рустик сказал: «И это учение находит твое одобрение, несчастный человек?» Иустин ответил: «Да, ибо я твердо держусь его в согласии с истинной догмой». Префект спросил: «Что это за догма?» Иустин отвечал: «Мы почитаем Бога христиан, Который, как мы убеждены, един есть от начала, Творец и Зиждитель всего творения, видимого и невидимого, и Господа Иисуса Христа, Сына [(παΐδα)] Божия, о Котором пророки предвозвестили, что Он придет к людям как вестник спасения и учитель истины. Я как человек сознаю, что говорю недостаточно по сравнению с Его бесконечным Божеством, и исповедую, что необходима пророческая сила (чтобы можно было изложить истину в полноте), ибо Тот, Которого я сейчас назвал Сыном [(ΥΙόν)] Божиим, был предвозвещен. Я знаю именно[383], что прежде [(ävcoGev)] пророки предвозвестили Его пришествие к людям». На вопрос префекта о том, где собираются христиане, Иустин отвечал: «Где кто хочет и может; разве ты думаешь, что все мы собираемся только в одно место? Нет. Бог христиан не ограничивается каким–либо местом, но невидимый, Он наполняет небо и землю и везде принимает от верующих поклонение и славу… А я, — продолжал Иустин, — живу в доме Мартина, близ Тимиотеоновской бани[384]; кто хотел приходить ко мне, тому я сообщал учение истины». «Ты христианин?» — спросил префект. «Да, христианин», — был решительный ответ Иустина. Другие товарищи Иустина также мужественно исповедали себя христианами.