Лекции по патрологии I—IV века - Н. И. Сагарда

Точная дата его рождения неизвестна. Так как время возмужалости падает на время управления Антонина Пия, а смерть — на время префектуры Рустика (с 163 по 167 гг.), причем Иустин тогда не достиг еще преклонного возраста, то время рождения его можно отнести к первому десятилетию II в. Подобно тому как и в отношении к большинству отцов Церкви, и о св. Иустине более точно известна история его духовного и религиозного развития, чем история внешней жизни[374]. В «Разговоре с Трифоном» он дает интересные сведения о тех усилиях, какими он стремился достигнуть истинной мудрости. Трудно решить, насколько верно в этом произведении отображено действительное событие; но если признают, что в основе его без всякого сомнения лежит исторический факт собеседования между автором и иудейским ученым, то тем менее оснований лишать исторического характера сообщения автора о самом себе.

Еще в юношестве он чувствовал в себе непреодолимое влечение к истине; как высшая цель ему предносилось непосредственное созерцание Божественного и проистекающая отсюда религиозно–нравственная жизнь, которая умиротворяла бы дух и чувство. Такие стремления, возникшие, несомненно, под влиянием основательного образования, полученного им в родном городе, заставили его покинуть родительский дом и искать ближайшего общения с представителями различных философских школ (вероятно, в Малой Азии — в Эфесе). Об этом Иустин сам говорит таким образом:

«Когда впервые я пожелал познакомиться с одним из них (философов), я отдал себя в руководство стоика; но когда я прожил с ним значительное время и познание мое о Боге нисколько не возросло — ибо он сам не имел, да и не считал такого познания необходимым, — то я отстал от него и обратился к другому, называвшемуся перипатетиком, человеку остроумному, как он сам думал о себе. Он потерпел мое присутствие несколько дней, а потом потребовал от меня назначить плату, чтобы наше собеседование не было бесполезно нам. По этой причине я оставил и его, почитая его недостойным имени философа. Но так как душа моя жаждала узнать то, что составляет сущность и главнейший предмет философии, то я пришел к знаменитому пифагорейцу, человеку, очень гордившемуся своей мудростью. Когда я объявил ему о своем желании сделаться его слушателем и учеником, он спросил меня: "А учился ли ты музыке, астрономии и геометрии? Или думаешь, можно понять что–нибудь из науки, ведущей к счастью, если ты прежде не занимался основательно тем, что отвлекает душу от чувственного и приготавливает ее к умственному, так чтобы она была способна созерцать красоту и добро в их сущности?" Затем он много говорил в пользу этих познаний и о необходимости их изучения и отослал меня, как скоро я признался в неведении их. Естественно, я опечалился о том, что разрушилась моя надежда, и тем более, что я считал его человеком с некоторым знанием; но, с другой стороны, соображая, как много времени мне надо было употребить на те науки, я не решился на дальнюю отсрочку. В таком затруднении мне пришло на мысль попытать также платоников, потому что и они пользовались великой славой. Один из знаменитых платоников, человек разумный, недавно лишь прибыл в наш город; с ним я занимался много времени, усовершался и делал быстрые успехи с каждым днем. Сильно восхищало меня Платоново,учение о бестелесном, и созерцание идей окрыляло мою мысль; в скором времени, казалось, я сделался мудрецом и в своем безрассудстве надеялся скоро созерцать Самого Бога, ибо такова цель Платоновой философии» [(Dial. 2)].

Таким образом, платоник более или менее успешно овладел умом Иустина и оживил в нем надежды на достижение предмета его желаний. Здесь Иустин усвоил то монотеистическое и нравственное мировоззрение, по которому мир представляется как творение единого, нерожденного, совершенного и возвышенного над миром Бога, а также и правильное богопочитание, состоящее, с одной стороны, в возвышении души в область сверхчувственного, а с другой — в практическом осуществлении нравственного начала как Божественного принципа, предназначенного господствовать в человеке. Отцы Церкви питали особенные симпатии к возвышенному учению Платона, находя в нем близость к христианским идеям. И не было случайностью, что Иустин от Платона прямо приведен был ко Христу. По словам св. Иустина, это произошло таким образом.

Погружелный в размышление об учении Платона и возбужденный надеждой на скорое созерцание Самого Бога, Иустин захотел предаться покою и удалиться от всякого следа человеческого; он направился в уединенное место на берегу моря. Когда он приближался к тому месту, где хотел остаться наедине с самим сббой, неожиданно появился здесь древний старец, почтенный видом, с приятной и важной осанкой, который следовал за ним в недалеком расстоянии. Старец вступил с ним в разговор, который скоро же сосредоточился на вопросе о том, может ли философия действительно разрешить проблемы жизни или дать уверенность сомневающейся душе. Старец привел Иустина к сознанию, что и платоновская философия не в состоянии удовлетворить стремления человеческого духа к истине и сердца — к покою. «Какому же учителю, — спросил Иустин, — человек может довериться, или откуда ожидать помощи, если нет истины и у этих философов?» «Были некогда люди, — отвечал старец, — которые гораздо древнее кого–либо из этих почитаемых за философов, — люди блаженные, праведные и угодные Богу, которые говорили Духом Святым и предсказали будущее, которое и сбывается ныне: их называют пророками. Они одни и знали, и возвестили людям истину, несмотря ни на кого, не боясь, не увлекаясь славой, но говорили только то, что слышали и видели, когда были исполнены Святого Духа. Писания их существуют еще и ныне, и кто читает их с верой, получит много вразумления относительно начала и конца вещей, равно как и того, что должен знать философ. Они в своих речах не пускались в доказательства!, ибо они выше всякого доказательства][375], будучи достоверными свидетелями истины; самые события, которые уже совершились и которые теперь еще совершаются, вынуждают принимать их свидетельство. Также ради чудес, которые они совершили, они заслуживают веры, потому что прославляли Творца всего, Бога и Отца, и возвещали о посланном от Него Христе, Сыне Его; чего не делали и не делают лжепророки, исполненные духа лжи и нечистоты; последние, напротив, осмеливаются совершать некоторые чудеса для изумления людей и распространяют славу духов лжи и демонов. Но ты прежде всего молись, чтобы открылись тебе двери света, ибо этих вещей никому нельзя видеть или понять, если Бог и Христос Его не дадут разумения». Сказав это и многое другое, старец удалился, внушая Иустину размыслить о его словах. Разъяснения его упали на восприимчивую почву — эта беседа составила поворотный пункт в жизни Иустина. Старца он больше не видел, но слова его оставили неизгладимый след в душе Иустина. «В сердце моем тотчас возгорелся огонь, и меня объяла любовь к пророкам и тем мужам, которые суть други Христовы,, и, размышляя с самим собой о словах его, я увидел, что эта философия есть единая, твердая и полезная» [(Dial. 3–8)].

Это сообщение относительно обстоятельств обращения Иустина в христианство необходимо несколько дополнить на основании других указаний. Из сказанного нельзя заключать, что этот переход был результатом только теоретического рассуждения и тщательного сравнения платоновского и христианского учения. Беседа с почтенным старцем способствовала лишь скорейшему разрешению того процесса, какой совершался в душе Иустина под влиянием различных впечатлений в связи с внутренними потребностями. Чистота жизни и величие смерти христиан производили на Иустина не меньшее впечатление, чем и на других искренних язычников, сталкивавшихся с ними. Вероятно, ему предносился собственный пример, когда он пишет: «(Христос) увещал нас терпением и кротостью отводить всех от постыдных дел и пристрастия ко злу. Это я могу показать на многих из наших, которые из наглых и свирепых переменились, будучи побеждены или тем, что [насмотрелись строгости жизни своих соседей, или тем, что][376] видели в спутниках чудное терпение в перенесении обид, или из опыта узнали нравы тех людей, с которыми соприкасались по делам» (Apol. I, 16). Еще яснее Иустин говорит в другом месте: «И сам я, когда услаждался учением Платона, слышал, как поносят христиан, но видя, как они бесстрашно встречают смерть и все, что почитается страшным, почел невозможным, чтобы они преданы были пороку и распутству. Ибо какой распутный и невоздержный, почитающий за удовольствие есть плоть человеческую[377], может охотно принять смерть, чтобы лишиться своих удовольствий? Не будет ли он, напротив, стараться всячески продолжить свою настоящую жизнь и скрываться от властей, а не объявлять о себе для осуждения на смерть?» (Apol. И, 12).