2. Валтасар. Таис. Харчевня Королевы Гусиные Лапы. Суждения господина Жерома Куаньяра. Перламутровый ларец - Анатоль Франс

— Все это потому, — заметил мой добрый учитель, — что в этом деле нет никаких сколько-нибудь твердых основ.

— Есть во всяком случае одна, и никто не решится ее оспаривать, — возразил г-н Блезо, книготорговец, — ибо надо быть дурным христианином и плохим французом, чтобы не признавать божественной силы священной мирохранительницы Реймской и ее святого мира, коим помазывают наших королей на французский престол в качестве наместников Христа. Сие есть незыблемая основа монархии.

IV. Дело «Миссисипи»

Известно, что в 1722 году парижский парламент разбирал дело о компании Миссисипи, в котором вместе с директорами этой компании были замешаны некий министр, исправлявший обязанности королевского секретаря, и несколько помощников управителей провинциями. Компанию обвиняли в подкупе государственных королевских чиновников, которые на самом деле грабили ее с обычной жадностью людей, стоящих у власти при слабом правительстве. Несомненно, что в то время все государственные пружины были плохо пригнаны или нарочно ослаблены. И вот на одном из судебных заседаний этого памятного процесса г-жа де ла Моранжер, супруга одного из директоров компании Миссисипи, давала показания в главной палате перед господами верховными судьями. Она показала, что некий г-н Леско, секретарь уголовного судьи, вызвал ее тайно в Шатле и дал ей понять, что спасение ее мужа зависит только от нее; а муж ее был видный мужчина, красавец собой. Г-н Леско сказал ей примерно следующее: «Сударыня, истинные друзья короля возмущены этим делом главным образом потому, что в нем не замешаны янсенисты[202]. Ибо янсенисты суть враги монархии, равно как и религии. Предоставьте нам возможность, сударыня, осудить одного из них, и мы вознаградим вас за эту услугу, важную государству, тем, что возвратим вам супруга со всем его состоянием». Когда г-жа де ла Моранжер рассказала об этой беседе, не подлежащей огласке, председателю суда не оставалось ничего другого, как вызвать в суд г-на Леско, который сначала ото всего отрекся. Но у г-жи де ла Моранжер были прекрасные чистые глаза, и он не мог выдержать ее взгляда. Он смешался и был уличен. Это был рослый мошенник, рыжий, как Иуда Искариот.

История попала в газеты, и о ней заговорил весь Париж. О ней судачили в гостиных, и на гуляньях, у цирюльников, и у продавцов лимонада. И повсюду г-жа де ла Моранжер неизменно вызывала сочувствие, тогда как Леско всем внушал отвращение.

Общественное любопытство еще далеко не улеглось, когда мне случилось однажды сопровождать моего доброго учителя, г-на аббата Жерома Куаньяра, к г-ну Блезо, который, как вы уже знаете, содержит книжную лавку на улице св. Иакова «Под образом св. Екатерины».

Мы застали в лавке личного секретаря одного из наших министров, г-на Жантиля, который сидел, уткнувшись в книгу, только что полученную из Голландии, и знаменитого г-на Романа, автора весьма ценных исследований о государственной пользе. Почтенный г-н Блезо за своей конторкой читал газету.

Господин Жером Куаньяр подобрался к нему поближе, чтобы заглянуть через его плечо, нет ли каких новостей, до которых он был большой охотник. Этот ученый и столь блестяще одаренный человек не обладал никаким достоянием, ни крохой благ земных, и если он выпивал кружку в «Малютке Бахусе», у него уже не оставалось ни одного су в кармане и не на что было купить газету. Прочитав через плечо г-на Блезо о показаниях г-жи де ла Моранжер, он тут же воскликнул, что это просто замечательно и что отрадно видеть, как беззаконие низринуто со своего пьедестала слабой рукой женщины, чему существует немало примеров в Священном писании.

— Эта дама, — заметил он, — хотя она и водится с мытарями, которых я терпеть не могу, напоминает мужественных женщин, воспетых в Книге Царств. Она подкупает редким сочетанием прямоты и лукавства, и я восхищен ее блестящей победой.

Тут вмешался г-н Роман.

— Остерегитесь, господин аббат, — сказал он, протягивая руку, — остерегитесь судить об этом деле с личной и, так сказать, обособленной точки зрения, не считаясь, как это вам надлежало бы, с общественными интересами, кои здесь затронуты. Во всем надо иметь в виду государственную пользу. Сия высшая польза, как это совершенно ясно, требовала, чтобы госпожа де ла Моранжер молчала или чтобы к словам ее отнеслись без доверия.

Господин Жантиль поднял нос от своей книги.

— Это происшествие не имеет никакого значения, — сказал он. — Его чрезмерно раздули.

— Ах, господин секретарь, — возразил г-н Роман, — можно ли поверить, чтобы происшествие, из-за которого вас отстраняют от должности, не имело значения. Потому что вас, конечно, уволят, сударь, вас и вашего начальника. Я, со своей стороны, право, огорчен этим. Однако падение министров, замешанных в таком скандале, все же утешительно для меня тем, что это были люди, совершенно бессильные предотвратить удар.

Господин Жантиль подмигнул, давая понять, что на этот счет он вполне разделяет точку зрения г-на Романа.

А тот продолжал:

— Государство подобно человеческому телу. Не все его отправления благородны. Некоторые из них приходится скрывать: я имею в виду самые необходимые.

— Ах, сударь! — вскричал аббат, — неужели было необходимо, чтобы Леско поступил так с несчастной женой арестованного? Ведь это же подлость!

— Ну-ну! — протянул г-н Роман, — подлость получилась, когда об этом узнали. А до тех пор в этом ровно ничего не было. Если вам угодно пользоваться тем великим благом, что вами кто-то управляет, — а только это и ставит человека выше животных, — нужно предоставить правителям возможность осуществлять их власть. А первая из сих возможностей — тайна. Вот почему народное правление, наименее тайное из всех, оказывается вместе с тем и самым слабым. Уж не думаете ли вы, господин аббат, что людьми можно управлять с помощью добродетели? Это сплошная фантазия!

— Нет, этого я не думаю, — отвечал мой добрый учитель. — Среди различных превратностей моей жизни я не раз имел случай убедиться, что люди — злые животные и обуздать их можно только силой или хитростью. Но при этом надо знать меру и не слишком задевать те жалкие крохи добрых чувств, которые уживаются в них рядом с дурными инстинктами. Потому что, сударь, человек, как он ни жалок, глуп и жесток, все же создан по образу и подобию божию и в нем еще сохранились некоторые черты сего прообраза. Правительство, которое не отвечает требованиям самой средней, обыденной честности, возмущает народ и должно быть свергнуто.

— Говорите потише, господин аббат, — промолвил секретарь.

— Монах непогрешим, — сказал г-н Роман, — а ваши утверждения, господин аббат, напоминают речи бунтовщика, Вы и вам подобные заслуживают того, чтобы вами вовсе не управляли.

— Что ж, — отвечал мой добрый учитель, — если управление, как выходит по вашим словам, заключается в мошенничестве, насилии и всякого рода вымогательствах, вряд ли приходится опасаться, что эта ваша угроза может осуществиться на деле; нами еще долго будут распоряжаться разные министры и управители провинций. Я бы только хотел, чтобы нынешние сменились другими. Новые не могут быть хуже этих, и — кто знает? — возможно, они даже будут немного получше.

— Остерегитесь, остерегитесь! — воскликнул г-н Роман. — Самое замечательное в государстве — это преемственность и непрерывность, и, если в мире не существует совершенного государства, это, на мой взгляд, объясняется лишь тем, что потоп во времена Ноя нарушил порядок наследования престола. И мы до сих пор испытываем на себе последствия этой путаницы.

— Сударь, — возразил мой добрый учитель, — вы, верно, хотите позабавить нас своими теориями. История мира пестрит переворотами; в ней только и видишь, что междоусобные войны, бунты и восстания, вызванные жестокостью государей, и я, право, не знаю, чему в наше время следует больше поражаться: бесстыдству правителей или терпению народов.

Тут секретарь выразил сожаление, что г-н аббат не понимает благодеяний королевской власти, а г-н Блезо заявил нам, что лавка книгопродавца не место для обсуждения общественных дел.

Как только мы вышли, я дернул моего доброго учителя за рукав.

— Господин аббат, — сказал я ему, — вы, стало быть, забыли о сиракузской старухе, коли вам так не терпится сменить тирана?

— Турнеброш, сын мой, — ответил он мне, — я охотно признаю, что впал в противоречие. Но сия двойственность, которую ты справедливо отмечаешь в моих речах, не столь зловредна, как то, что философы именуют антиномией. Шаррон в своей книге «О мудрости» утверждает, что существуют антиномии неразрешимые. А что до меня, то стоит мне погрузиться в размышления о природе, как у меня в голове начинают прыгать штук пять-шесть этаких чертовок, которые затевают меж собой драку и, кажется, вот-вот выцарапают друг дружке глаза, и тут уж становится ясно, что этих упрямых мегер помирить никак невозможно. Я потерял всякую надежду привести их к согласию, и это их вина, что я до сих пор не преуспел в метафизике. Но противоречие в данном случае, Турнеброш, сын мой, это противоречие кажущееся. Разум мой по-прежнему на стороне сиракузской старухи. Я думаю сегодня то же, что думал вчера. Просто я дал волю сердцу и уступил порыву, как самый обыкновенный человек.