Красный Марс - Ким Робинсон

Майя встретила его на станции в Берроузе и крепко обняла. Он выдержал это с трудом — в руках у него были сумки. За пределами шатра в лиловом небе вздымался низкий, шоколадного цвета грозовой вал. Он не мог смотреть ей в глаза.

— Ты был великолепен, — сказала она. — Все только о тебе и говорят.

— Это ненадолго. Потом эмигранты все равно исчезнут, как случалось и раньше. Это мир действий, где слова влияли на действия не больше, чем шум водопада.

Он поспешил в офис, расположенный внутри одного из останцев. Майя шла рядом и болтала без умолку, когда он регистрировался в одной из комнат с желтыми стенами на четвертом этаже. Бамбуковая мебель, цветастые простыни, диванные подушки. Майя была преисполнена идеями, оживленная, и она радовалась ему. Радовалась ему! Он сжал зубы так, что ему стало больно. От скрежетания зубами у него болела голова и разные мышцы лица, стирались коронки и хрящи челюстных суставов.

Наконец, он встал и прошел к двери.

— Мне нужно прогуляться, — сказал он. Выходя, он боковым зрением заметил, как на ее лице отразилось горькое удивление. Как обычно.

Он быстро шел к газону, минуя длинные ряды колонн Барейса, чья разрозненность напоминала разлетающиеся кегли в боулинге. Он сел на другой стороне канала за круглый белый столик с краю уличного кафе и стал медленными глотками потягивать кофе.

Вдруг перед ним возникла Майя.

— Что все это, по-твоему, значит? — спросила она. Она указала на столик, на его лицо, все еще хранящее выражение недовольства. — Теперь-то что не так?

Он уставился на свою чашку, посмотрел на нее, потом снова на чашку. Этого не могло быть. Фраза звучала в его мозгу, каждое слово было тщательно взвешено. «Я убил Джона».

— Все нормально, — сказал он. — Ты о чем?

Уголки ее рта вытянулись, отчего в ее взгляде появилось пренебрежение, а лицо показалось старым. Ей уже около восьмидесяти. Они слишком стары. После долгого молчания она решила сесть напротив.

— Слушай, — медленно произнесла она, — мне все равно, что было в прошлом. — Она замолчала, и он рискнул взглянуть на нее исподлобья. — Я имею в виду, что было на «Аресе» или в Андерхилле. Или где бы то ни было еще.

Его сердце забилось так, будто в нем сидел ребенок, который пытался сбежать. Его легкие охладели. Она продолжала говорить, но он уже не слушал. Она знала? Она знала, что он сделал в Никосии? Этого не могло быть, иначе ее просто не было бы здесь (или она все равно была бы здесь?), но она должна была знать.

— Ты понимаешь? — спросила она.

Он не слышал, о чем она спрашивала. Он продолжил пялиться на свою чашку, и она вдруг смахнула ее рукой, и та упала возле соседнего столика и разбилась. Белая керамическая ложечка тоже оказалась на полу.

— Я спросила, ты понимаешь?

Обездвиженный, он лишь смотрел на пустой стол. На пересекающиеся круги коричневых кофейных пятен. Майя наклонилась вперед и закрыла лицо руками. Она вся съежилась и перестала дышать.

Затем наконец вдохнула и подняла голову.

— Нет, — сказала она так тихо, что он сперва подумал, что она разговаривает сама с собой. — Не говори. Ты думаешь, мне не все равно, и поэтому так себя ведешь. Будто мне важнее то, что было тогда, чем то, что теперь. — Она посмотрела на него, и они встретились взглядами. — Это было тридцать лет назад, — сказала она. — Тридцать пять лет, как мы познакомились, и тридцать, как это произошло. Я уже не та Майя Катарина Тойтовна. Я не знаю ее, не знаю, ни что она думала и чувствовала, ни почему. Это был другой мир, другая жизнь. Сейчас это не имеет для меня значения. Я ничего не чувствую на этот счет. Сейчас я здесь, и это я. — Она ткнула себя большим пальцем меж грудей. — И видишь ли, я люблю тебя.

Она позволила тишине затянуться, и ее последние слова разошлись во все стороны, словно рябь на воде. Он не мог отвести от нее взгляд, но затем все же заставил себя это сделать и посмотрел на слабые сумеречные звезды над головой, позволил их местоположению просочиться в его память. Когда она сказала: «Я люблю тебя», Орион находился высоко в южном небе. Металлическое кресло было жестким. Ноги замерзли.

— Я не хочу думать ни о чем другом, — сказала она.

Она не знала, а он знал. Но все должны были так или иначе принимать свое прошлое как данность. Им было около восьмидесяти, и они были полны здоровья. А некоторым было по сто десять, и они тоже были здоровыми, бодрыми, сильными. Но кто знал, сколько еще это продлится? Им предстояло принимать как данность огромный груз прошлого. И пока годы шли и их молодость становилась все более далекой, эти жгучие страсти, что так глубоко врезались в их сердца… могли ли они стать просто шрамами? Не были ли они калечащими ранениями, тысячами ампутаций?

Но это не были физические раны. Ампутации, кастрации, выемка внутренностей — все это существовало лишь в воображении. Воображаемое отношение к реальной ситуации…

— Мозг — забавная штука, — пробормотал он.

Она подняла голову и с любопытством посмотрела на него. Он вдруг почуял страх: они были своим прошлым, они должны им быть, или же не были никем, и все, что они ощущали, думали или говорили в настоящем, — не более чем отголосок прошлого; а значит, если они будут рассказывать, что сделали, то откуда узнают, что ощущают, думают, говорят их глубинные чувства? Они этого не знали, по крайней мере наверняка. Их отношения предельно загадочны, поскольку связывают два подсознания, и что бы ни думал о происходящем разум, лежащий на поверхности, это нельзя бездумно принимать на веру. Знала ли Майя или нет, помнила ли или забыла, поклялась ли отомстить или простила? Этого никак нельзя было сказать, он никогда не мог быть в чем-то уверен.

И все же она была здесь, сидела с грустным видом, выглядела так, словно он мог разбить ее, как чашку кофе, — одним легким движением. Что, если он хотя бы не притворится, что верит ей? Что тогда? Разве он может ее так разбить? Она возненавидит его за это — за то, что он заставит ее вспомнить прошлое, заставит снова тревожиться из-за этого. А значит… кто-то должен был что-то сделать, кто-то должен был действовать.

Он поднял руку, испуганный настолько, что у него возникло ощущение, будто им управляет кто-то другой. Он был словно карлик в кабине погрузчика, и карлик этот был холодный, раздражительный, незнакомый: поднять, выровнять! Налево, стоять, назад, стоять, держать. Медленно вниз. Мягко, мягко, ладонью вверх. Сжать, очень мягко. Ее рука была совсем холодной, как и его.

Она робко взглянула на него.

— Пой… — Он прочистил горло. — Пойдем в квартиру.

В следующие несколько недель он чувствовал себя неповоротливым, будто переместился в какое-то другое пространство и управлял своим телом на расстоянии. Дистанционно. Благодаря этому он ощущал каждую свою мышцу. Иногда знал их так хорошо, что мог извиваться, как змея, но бóльшую часть времени волочил свое тело, в точности как чудовище Франкенштейна.

Берроуз охвачен дурными новостями; жизнь в городе казалась вполне нормальной, но видеоэкраны показывали сцены из такого мира, в какой Фрэнку верилось с трудом. Мятежи в Элладе, провозглашение независимой республики в крытом кратере Нью-Хьюстон. На той же неделе Слусинский прислал видеолисток из Америки, на котором все пять поселков проголосовали за то, чтобы покинуть Элладу без получения соответствующих виз. Чалмерс связался с новым представителем УДМ ООН и договорился, чтобы туда отправился наряд полиции ООН; десять человек арестовали пятьсот с помощью простой уловки — приняв ручное управление контролем над системой жизнеобеспечения шатра и приказав беспомощным жильцам рассесться по вагонам поезда, прежде чем выпустили из шатра воздух. Людей отправили в Королёв, который, по сути, теперь стал тюремным городом. Об этом его превращении в тюрьму вскоре стало широко известно, и трудно было вспомнить, когда это случилось, и, так как создавалось впечатление, будто он был таким всегда, — возможно, потому что некоторые элементы тюремной системы существовали уже несколько лет по всей планете.

Чалмерс побеседовал с некоторыми заключенными по видеосвязи, установленной в их камерах, с двумя-тремя зараз.

— Видите, как просто оказалось вас арестовать, — сказал он им. — И так будет везде. Системы жизнеобеспечения настолько хрупки, что их невозможно защитить. Даже на Земле государственная полиция благодаря продвинутым военным технологиям стала гораздо могущественнее, чем когда-либо прежде, а здесь же все до нелепости просто.

— Ну хорошо, вы поймали нас, когда это было просто, — ответил мужчина лет шестидесяти с лишним. — И это было хитро. Но когда нас освободят, хотел бы я увидеть, как вы будете ловить нас снова. На данный момент ваши системы жизнеобеспечения такие же уязвимые, что и наши, только ваши более заметны.