Третья истина - Лина ТриЭС

— Кузнечный переулок прошли. Здесь.

Они поднялись по широченной и темнющей лестнице громадного дома и остановились перед массивной дверью с бронзовым кольцом. Постучали.

— Кто? — отозвался испуганный голос.

— Я к Семену Васильевичу, откройте, будьте добры.

— Квартира одиннадцать, первый этаж. Там такой проживает.

— Вы забыли, Виконт? — запустила Саша осторожный вопрос.

— Я сам здесь жил. Видимо, они переехали, но зачем? Это первый этаж? Это — подвал! Кто их сюда выкинул? Чудовищно!

Они стояли перед поцарапанной дверью с криво написанной мелом цифрой.

— Экспроприация экспроприаторов? — предположила Саша.

— Думаешь, по политическим соображениям? Он далек от этого. Хотя… — Виконт сердито постучал еще раз.

— Да что он, оглох?

Саша примолкла, видя, что ему такой оборот дел здорово не нравится. Кроме того, она впитывала новые впечатления, стараясь прочувствовать момент — в темном гулком подъезде серой громады, где молочный туман клубился за арками вытянутых окон, начиналась новая жизнь. Потому и дверь, и ручка, и даже скомканная тряпка на каменной ступени были преисполнены особого смысла. В них, как в затрапезном платье Золушки, таилось предчувствие сказочного великолепия.

Дверь как-то толчками отворилась, и на пороге зашатался трезвый мужчина. И то, что он трезв, и то, что это уникальное в своем роде для него состояние, было очевидно с первого взгляда, даже в жалком свете ночника, проникающем из квартиры в щель. Он безмолвно стоял и пошатывался, по привычке пьяницы, ища опоры в стенах. Наконец, вскричал напевно, слегка в нос:

— Поль, родной! Это ты ли? Ах, ты лис золотой! Ах, брат, все пропало, все в тартарары! Обними, брат! Это ты передо мной? Как поверить? Как будто вернулся с Миллионной…Или с Крестовского… Как много лет назад! Призрак былого, сладкий призрак! — он повис на двери, моргая слезящимися глазами.

— Здравствуй, Семен! Не пой на пороге, застудишь горло. Что это с тобой? На тебя же смотреть страшно. Впусти меня.

Мужчина заморгал еще чаще, как бы силясь сдержать слезы: — Проходи, милый, единственный, садись на этот пуф — остаток былой роскоши. Дай я тебя поцелую, лисик мой золотой! — Он продолжал покачиваться, но только корпусом: ноги установились довольно твердо. Саша незаметно приглядывалась: лицо слегка помятое и распущенное, но черты правильные, аристократичные. Нос с небольшой горбинкой и это усиливает «признаки породы».

— Целуй. — Согласился Виконт.

Сашу передернуло, когда влажные губы троекратно прикоснулись к сжатому рту Виконта. Как он терпит?

— Поль, mon ami[96], да ты не один, ты с дамой! — Саша, вежливо улыбнулась, поправила косыночку, оправила, непривычную теперь, юбку. Веночек она потихоньку припрятала в рюкзачок еще у деда.

— Вот что делают годы, ты изменил себе, — к восторгу Саши мужчина перешел на гладкий французский. Но хорошего ничего не сказал, хотя лицо его озарилось приятной мягкой улыбкой, на щеках обозначились ямочки:

— Поль, ты ж всегда предпочитал пышногрудых нимф… Длинноволосых русалок… Ах сколько же их было, белых и изящных… Наверное, я отстал от моды, теперь ценится этот детский стиль? Прекрасно помню, мода в стиле для тебя всегда была важна… Кто, как не ты, первый воспринял дам без корсетов… еще в начале века…

— Это ничего, Саша, — на том же языке объяснил Виконт. — Он пьет, видишь ли. То, что ты слышишь, — следствие. Не обращай внимания. Семен, Амалия Карловна, где?

— Кажется, я оконфузился… Мадемуазель, дорогая, вы — нашего круга, простите, простите, — дядя довольно мило склонил перед ней голову. — Можете гордиться, он знаток и ценитель женщин, и если вы растопили это ледяное для них, сердце — да, да, несмотря на страстность нашего общего друга, на моей памяти это никому не удавалось… — то я скажу: пусть вы сейчас юны, но будущее у вас большое. Сколько вам, наяда, семнадцать?

Последнее замечание сделало дядю поприятнее, хотя всякий раз, когда в разговоре задевали чуждые ее опыту общения черты Виконта, она чувствовала себя, как оглушенная хлопком по голове.

— Уймись, тенор! Где Амалия Карловна, я спрашиваю тебя! Что это за дыра, в которую ты забился? Зачем? Это племянница, между прочим, знакомься…

— О боже, опять конфуз! Ни слова больше… Любаша, душечка, я о тебе слыхал. Приди в объятья дяди! — дядя распахнул руки. Саша слегка попятилась, покосилась на Виконта и кончиками пальцев пожала правую руку Семена. Тот продолжал с надрывом:

— Одна, одна душа родная… Обломок прекрасного семейства… Сиротка милая… Мы с Полем не дадим тебе пропасть… Поль, ты ведь не оставишь меня? Как ты жила, несчастная сиротка? Скончалась мать, погиб отец… — Семен всхлипнул и горестно сложил руки на груди.

— Виктор убит? — дернулся Виконт.

— Не Виктор, Петр. Сражен в уличном бою шальною пулей. А Виктор бьется в одних рядах с Деникиным…

— С Антоном Ивановичем? Петр, говоришь, погиб? Пусть упокоится с миром… — Виконт к изумлению Саши тяжело вздохнул.

— Но это дочь Виктора. Александра, Саша.

— Разыгрываешь ты меня, родной, лисик?

— Не называй так, ради Бога, ты же должен понимать…

— Да…понимаю. Так мать звала тебя… А еще, ты помнишь как? Светлой головкой, ненаглядным…Веришь, Поль, мы, родные дети, не слыхали от нее такого… Не знаю, как Виктор, а я, уже студентом будучи, завидовал, не скрою… Ну, а уж Петр… Все, все, молчу, — поспешно перебил он сам себя, заметив, что Поль нахмурился. — Однако, насчет племянницы, ты разыграл меня, признайся.

— Послушай, Семен. У меня от твоих песнопений — голова кругом.

Саша все еще стояла у него за плечом, и голова у нее тоже в порядке не была. Виконт уселся на пуф и, уже сидя, взял ее за руку и перевел к большому рундуку:

— Саша, сядь сюда. С чего ты взял, про розыгрыш?

— У Виктора — все сыновья. От этой… провансальской мадам, я им счет потерял, — в голосе дяди Саше почудилось пренебрежение.

— М-м. Несчетное число сыновей и одна дочь. Не пускайся, ради Бога в рассуждения! Отвечай быстро и коротко, главное — коротко. Где Амалия Карловна?

— Бросила…

— Давно?

— Оставила…

— Давно?

— В шестнадцатом еще… я скрывал…

— По какой причине оставила?

— Если бы я знал…

— Так. Не знаешь. Что ж это вы все женились-то не по-человечески? А допустить, чтоб бросили, это для мужчины… — Виконт посмотрел на Сашу и переменил тему:

— Сколько у тебя комнат?

— Одна. И чулан, что главное. Вещей нет.

— Я о вещах не спрашивал. Понимаю, поддерживать себя в подпитии, это сейчас, видимо, накладно…

Саша чуть не рассмеялась: большой, довольно высокий дядя стоит и отвечает, как ученик на экзамене. Она уже хорошо рассмотрела его: он не был похож ни на отца, ни на Петра. В отдельных чертах проглядывали явные намеки на любимый портрет в гостиной Раздольного.

— Следовательно, ночевать у тебя негде. Что ж. Направимся к Вениаминовым или Ламздорфам. Я зайду к тебе еще, не пей без меня. — Виконт поднялся и кивнул, было, Саше, но был охвачен кольцом рук Семена, который покачался вместе с ним и все так же нараспев произнес:

— Поль, мой милый мальчик… и так она говорила… ты помянул пропавших — расстреляны, убиты, уехали — кто знает? Но суть не в этом, я знаю, у тебя полгорода — друзья, приятели твои, но, к сожалению, другая половина с оружием пошла на улицу и грабит. Ты не дойдешь живым до первого угла. Это бедствие, Поль, это принесли большевики, как дикое и сильное животное, с которым научились мы мириться, зная обычаи и правила его, несет мириады вшей, клопов и блох, а уж от них и тех болезней, что они распространяют, — спасения нет! Заклинаю тебя, останься!

— Странно. Значит — проскочили? А я ничего не заметил. Мы прошли по городу. Все казалось спокойным. Безлюдно только. Постой. А ты выходишь отсюда? Ах да, за животворной влагой! Ладно. Перестоим ночь у тебя, лежать негде, сидеть не на чем. Великолепно.

— Зато у многих все реквизировали и тянут до сих пор, а у меня… на нет и суда нет. Других изволят величать «проклятыми буржуями» и ставят время от времени к стенке, а я другая категория — «люмпен — пролетариат», пролетариат же с любым прицепом дорог сердцу класса — гегемона.

— Перестань гаерствовать, Семен, посмотрим, как нам устроиться. Не верится, что сейчас все так страшно. Не исключено, настоящее мракобесие — впереди. В любом случае, возьми себя в руки и не ной.

— Ах, Поль, какое счастье — это твое появление! Возле тебя можно освободиться от необходимости думать, решать… Устроимся, и не только на сегодня, мы ведь — родные друг другу. Смотри, у деточки глазки такие выразительные, когда распахиваются вдруг, ты заметил? Они тебе никого не напоминают? Поль?