Некоторые вопросы теории катастроф - Мариша Пессл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава 33. «Процесс», Франц Кафка
Папу я нашла в библиотеке.
Он не удивился, меня увидев, – на моей памяти папа вообще никогда не удивлялся, разве только однажды, когда наклонился погладить шоколадного пуделя июньской букашки Филлис Миксер, а тот вдруг взвился в воздух и чуть не отхватил папе нос.
Я стояла в дверях, смотрела на него и не могла заговорить. Папа убрал очки для чтения в футляр, как женщина убирает в шкатулку жемчужное ожерелье.
– Как я понимаю, ты не стала смотреть «Унесенных ветром»?
– Давно ты встречаешься с Ханной Шнайдер?
Папа нахмурился:
– Встречаюсь?
– Только не ври. Тебя видели с ней. – Я хотела еще кое-что добавить, но не сумела.
– Радость моя! – Он всматривался в меня, словно я была интересной концепцией разрешения конфликтов, написанной на классной доске.
– Ненавижу тебя, – сказала я дрожащим голосом.
– Прошу прощения?
– Ненавижу!!!
– Боже, – протянул он с улыбкой. – Какой интересный поворот! Смешной немного.
– Ничего смешного! Ты сам смешон!
Я швырнула в него первую попавшуюся книгу с полки. Папа заслонился рукой, и книга отлетела в сторону. Это был «Портрет художника в юности» (Джойс, 1916). Я схватила следующую книгу – «Выступления президентов США на инаугурации» (юбилейное издание в честь двухсотлетия США).
– Возьми себя в руки, черт побери!
– Ты врун! Ты макака! – заорала я, швыряя в него и эту книгу. – Ненавижу!
Он опять успел заслониться.
– Мало того что выкрики «Ненавижу!» не соответствуют действительности, – хладнокровно заметил папа, – они еще и…
Я швырнула «Повесть о двух городах» (Диккенс, 1859), целясь в голову. Папа отбил. Я сгребла еще книг, сколько могла удержать в руках, словно обезумевшая от голода беженка, которой позволили взять в столовой столько еды, сколько она унесет. Кажется, мне попались «Деятельная жизнь» (Рузвельт, 1900), «Листья травы» (Уитмен, 1891), «По эту сторону рая» (Фицджеральд, 1920), тяжеленный зеленый том в твердом переплете – «Описание Англии» (Гаррисон, 1577). Все это я отправила в полет, как очередь из пулемета. Большинство снарядов папа отразил, хотя «Англия» стукнула его по колену.
– Урод больной! Негодяй! – Я швырнула в него «Лолиту» (Набоков, 1955). – Чтоб ты сдох в мучениях!
Отбивая книги руками и даже ногами, папа не вскочил и не сделал попытки меня остановить.
– Возьми себя в руки, – повторил он. – Прекрати драматизировать. Мы с тобой не в мини-сериале…
Я швырнула ему в живот «Суть дела» (Грин, 1948), а в лицо – «Здравый смысл» (Пейн, 1776).
– Непременно нужно устраивать сцену?
Я бросила в него «Четыре текста о Сократе» (Уэст, 1998) и схватилась за «Потерянный рай» (Мильтон, 1667).
– Это редкое издание, – предупредил папа.
– Так пусть оно тебя и прикончит!
Папа вздохнул и снова заслонил руками лицо. Легко поймав книгу, аккуратно ее закрыл и положил на стол. Брошенный мною «Рип Ван Винкль и Легенда Сонной Лощины» (Ирвинг, 1819) ударил папу в бок.
– Если ты все-таки возьмешь себя в руки и начнешь вести себя как разумный человек, я, возможно, расскажу тебе, как познакомился с этой весьма неуравновешенной особой – мисс Шнайдер.
«Рассуждение о неравенстве» (Руссо, 1754) врезалось ему в левое плечо.
– Синь! Успокойся, наконец! Посмотри на себя – ты причиняешь больше вреда себе, а не мне…
Отпечатанный крупным шрифтом «Улисс» (Джойс, 1922), брошенный мною со всего размаху после отвлекающего выстрела «Библией короля Иакова», ударил папу углом обложки по лицу, совсем близко к левому глазу. Папа тронул висок и посмотрел на свою руку.
– Ты закончила бомбардировать отца западноевропейской классикой?
– Почему ты врал? – У меня сел голос. – Почему ты мне все время врешь?
– Сядь!
Он шагнул ко мне, а я замахнулась потрепанным томиком «Как живет другая половина» (Риис, 1890).
– Если ты наконец успокоишься и прекратишь истерику, тебе сразу станет легче.
Папа забрал у меня книгу. Под левым глазом – не знаю, как называется эта часть лица, – блестели бисеринки крови.
– Вот так, успокойся…
– Не уходи от темы!
Он снова сел в кресло:
– Мы можем поговорить разумно?
– Кто бы говорил о разумности! – крикнула я, но уже не так громко: горло саднило.
– Я понимаю, что ты подумала…
– Каждый раз я все узнаю от чужих людей! А ты от меня скрываешь!
– Очень хорошо понимаю, – кивнул папа. – С кем ты говорила сегодня?
– Я не раскрываю своих источников!
Папа, вздохнув, сложил руки домиком, сведя вместе кончики пальцев.
– Дело, в сущности, очень простое. Помнишь, она подвозила тебя домой – в октябре, если не ошибаюсь?
Я кивнула.
– Ну вот, вскоре после этого она мне позвонила. Сказала, что беспокоится о тебе. Мы с тобой тогда были не в лучших отношениях, и я, конечно, тоже беспокоился. Поэтому и принял ее приглашение поужинать вместе. Она выбрала, довольно некстати, весьма затейливый ресторан – «Гиацинтовая терраса» – и за обильным обедом сообщила мне, что тебе неплохо бы обратиться к детскому психиатру, чтобы решить проблемы, связанные с твоей покойной матерью. Я, естественно, обозлился. Наглость безмерная! Но потом вернулся домой, посмотрел на тебя – на твои волосы, окрашенные в естественный цвет полевого шпата… Я задумался – может, она и права? Да, это было полнейшее идиотство с моей стороны, однако меня всегда тревожило, что ты растешь без матери. Можно сказать, это моя ахиллесова пята. Поэтому я согласился еще пару раз с ней встретиться за ужином, чтобы обсудить, к кому бы тебе обратиться, и в конце концов осознал, что помощь нужна не тебе, а ей, причем срочно. – Папа вздохнул. – Я знаю, тебе она нравилась, но она не могла похвастаться крепким душевным здоровьем. Потом еще несколько раз звонила мне на работу. Я ей сказал, что мы с тобой сами разобрались и у нас все хорошо. Она смирилась. Вскоре после этого мы улетели в Париж. С тех пор я с ней не общался и ничего о ней не слышал до того, как она покончила с собой. Конечно, это трагедия, но не скажу, чтобы я был сильно удивлен.
– А когда ты ей послал барбареско-ориенталь?
– Что?
– Ясно же, что ты их купил не для Джанет Финнсброк, которая работает на факультете с палеозойской эры. Ты купил их для Ханны Шнайдер.
Папа заметно растерялся:
– Да… Видишь ли, я не хотел, чтобы ты…
– Значит, ты был в нее безумно влюблен, – перебила я. – Не ври хоть раз! Скажи прямо!
Папа засмеялся:
– Вот уж это вряд ли!
– Никто не покупает барбареско-ориенталь, если не влюблен без памяти!
– Ну, значит, я первый. Звони в компанию рекордов Гиннесса! Говорю же тебе, она скорее вызывала жалость. Я послал ей цветы после того, как однажды за ужином довольно резко ей высказал, что я о ней думаю: по-моему, она из тех отчаявшихся людей, которые выдумывают сумасшедшие теории об окружающих, чтобы расцветить свою серую, неинтересную жизнь. А люди правды не любят, и такая откровенность всегда кончается слезами. Помнишь, я тебе говорил о том, как правда стоит в углу в длинном черном платье, пятки вместе, голова опущена?
– Что она самая одинокая девушка в комнате…
– Именно! Вопреки общепринятому мнению, никто не хочет иметь с ней дело. Слишком грустно. Всякому приятней танцевать с веселой привлекательной красоткой. Поэтому я и послал цветы. Не знал, как они называются. Я попросил продавщицу в цветочном магазине подобрать что-нибудь этакое…
– Это были лилии, барбареско-ориенталь.
Папа улыбнулся:
– Теперь буду знать.
Я молчала. Освещенное сбоку, папино лицо казалось ужасно старым. Вдруг проступили морщины, изрезали его крохотными ранками.
– Значит, это ты тогда ночью звонил.
Он поднял голову:
– Что?
– В ту ночь, когда я убежала к ней. Ты позвонил.
– Кому?
– Ханне Шнайдер. Я была у нее. Она сказала, что это Джейд, но это был ты.
– Да, – тихо ответил папа. – Наверное. Я и правда ей звонил.
– Видишь? У вас б-были отношения, и ты…
– А почему я ей звонил, как ты думаешь? – заорал папа. – Эта психопатка была моей единственной ниточкой! Я не знал имен и телефонов твоих безмозглых приятелей! Когда она сказала, что ты явилась к ней, я хотел сразу приехать, но она снова завела речь о своих завиральных психологических идеях, а я, как мы уже видели, становлюсь полным кретином, когда дело касается моей дочери! «Оставь ее в покое. Нам надо поговорить. Доверительный разговор между нами, девочками». И я согласился! Господи боже, во всей западной культуре нет другого такого идиотски раздутого понятия, как «разговор»! Все забыли очаровательную поговорку, а мне она кажется весьма здравой: «Разговоры ничего не стоят».
– Тогда почему ты молчал? Ничего мне не рассказал?
– Стыдно было, наверное. – Папа уставился в пол, засыпанный книгами. – Не хотел тебя расстраивать. Ты как раз занималась поступлением в Гарвард…
