Некоторые вопросы теории катастроф - Мариша Пессл

В голове у меня стучало, щеки горели, кожа на лице как будто натянулась. Я кое-как выползла из ванной на толстый ковер в папиной комнате. Этот ковер с упругим плотным ворсом был единственной вещью в доме, которую папа ненавидел: «Ходишь, как по зефиринам». Я попробовала заплакать, но слезы очень быстро то ли заскучали, то ли отчаялись – махнули на все рукой и ушли со сцены.

Тогда я стала смотреть в потолок, такой спокойный и светлый. Он помалкивал и не лез ко мне с советами. В конце концов я заснула – просто отключилась.

После этого я три дня провела, сидя на диване, глядя на Черри Джеффрис и мысленно представляя себе папины последние мгновения в нашем доме – бесценном нашем номере 24 по Армор-стрит, любовно выбранном для моего последнего школьного года, последней главой перед тем, как я «завоюю мир».

В моем воображении папа действовал четко и рассчитанно, по-птичьи быстро поглядывая на часы, бесшумно двигаясь в предрассветных сумерках, переходя из одной комнаты в другую. Он нервничал, но заметить это могла бы я одна – я видела его раньше, перед первой лекцией в незнакомом университете (чуть заметно подрагивали папины пальцы).

Мелочь в кармане дребезжала, как его иссохшая душа. Он включил только настольные лампы – зеленую в кабинете и красную на ночном столике, наполнив комнату студенисто-красным оттенком желудков и сердец. Сборы заняли много времени. Стопка сорочек на кровати – сверху красная, дальше синяя, синяя с узором, синяя в белую полоску, белая, – словно спящие птицы, спрятавшие голову под крыло. Шесть пар серебряных и золотых запонок в бархатном мешочке от Тиффани, будто пакетик с семенами (в том числе, конечно, те, любимые, в двадцать четыре карата, с вензелем «ГБМ», – их папе подарила на сорок седьмой день рождения сорокадвухлетняя Битси Пластер, а ювелир ошибся, выгравировал не ту букву из-за вычурного почерка Битси). Дальше – стайка носков: черных, белых, коротких, длинных, шерстяных, хлопчатобумажных. Он надел коричневые мокасины (в них шагалось быстрее), золотисто-коричневый твидовый пиджак (преданный, словно старый пес) и разношенные брюки защитного цвета, настолько удобные, что в них, как он говорил, «и невозможное возможно» (в этих брюках он преодолевал «трясину итоговых формулировок» и зловонное болото «собранного материала» курсовых и дипломных работ и, не мучаясь угрызениями совести, выводил суровое «три с минусом» возле фамилии несчастного студента).

Собравшись, он погрузил коробки и дорожные сумки в машину – не знаю уж, какая машина за ним приехала. Скорее всего, простое желтое такси, мальчишка-водитель с цыпками на руках отбивает пальцами ритм по баранке в такт утреннему радио, ждет, пока из дома выйдет доктор наук Джон Рэй-младший, воображает женщину, с которой расстался, уходя из дома, тепленькую как булочка, – Альву или Дотти.

Проверив, что ничего не забыл, папа вернулся в дом и поднялся в мою комнату. Не зажигая света, не взглянув на меня, он вытащил из моего школьного рюкзака общую тетрадь с записанными в ней сведениями и выводами. Проглядел, вернул ее в рюкзак, а рюкзак повесил на спинку стула.

Повесил неправильно – я с вечера, как всегда, оставила рюкзак на полу у изножья кровати. Но папа спешил, да и мелочи эти его уже не волновали. Возможно, он посмеялся над иронией судбы. Папа в самые неожиданные моменты находил время посмеяться над иронией судьбы; а может, в этот раз времени-то ему и не хватило. Если пойти по скользкой дорожке Смеха, слишком легко свернуть на узкую тропу Чувства, оттуда скатиться к Хныканью, а там, глядишь, и к полноценному Вою – а такие лирические отступления он уж никак не мог себе позволить.

Он посмотрел на меня, спящую, запоминая мое лицо, как отрывок из необыкновенной книги, – вдруг пригодится в разговоре с деканом.

Но мне хочется думать, что, глядя на меня, папа на миг утратил самообладание. Ни одна книга не научит, как смотреть на родную дочку, уходя навсегда и зная, что больше ее не увидишь (разве что тайно, лет через тридцать пять, в бинокль, или через телеобъектив, или на сделанном со спутника снимке за 89 долларов 99 центов). В такую минуту, наверное, наклоняешься поближе, стараясь точно определить угол между лбом и носом. Считаешь веснушки, которых прежде не замечал, и крохотные складочки на веках и на лбу. Ловишь дыхание, безмятежную сонную улыбку – а если улыбки нет, старательно игнорируешь приоткрытый посапывающий рот, чтобы не портить воспоминание. Слегка увлекшись, воображаешь, будто лунный свет серебрит лицо, скрадывая темные круги под глазами, и добавляешь очаровательное стрекотание цикад, а еще лучше – сладкозвучную ночную птицу, чтобы не казалась такой холодной тюремная тишина комнаты.

Папа закрыл глаза – убедиться, что помнит все наизусть (сорок градусов, шестнадцать, три, одна, дыхание словно шелест моря, безмятежная улыбка, серебристые глаза, упоенный соловей). Подтянул повыше одеяло, поцеловал меня в лоб.

– Радость моя, у тебя все будет хорошо. Правда.

Тихо вышел из комнаты, спустился по лестнице и сел в такси.

– Мистер Рэй? – спросил водитель.

– Доктор Рэй, – поправил папа.

И уехал.

Глава 35. «Таинственный сад», Фрэнсис Ходжсон Бернетт

[496]

Дни плелись один за другим, неразличимые, словно школьницы. Только форменным платьем и отличаются: день – ночь, день – ночь. Мне было неохота принимать душ и готовить нормальную еду. В основном я лежала на полу. Детский сад сплошной, однако поверьте мне на слово: если есть возможность лежать на полу и чтобы никто тебя не видел, будешь лежать. Еще я открыла для себя эфемерное, но несомненное наслаждение: отгрызть полплитки горького шоколада, а оставшуюся половину забросить за диван в библиотеке. Еще можно читать и читать, пока не защиплет глаза и буквы не поплывут, как вермишелины в супе.

Я прогуливала школу, будто мальчишка с несвежим дыханием и липкими ладонями. С утра брала «Дон Кихота» (Сервантес, 1605) – казалось бы, скорее могла взять в видеопрокате какую-нибудь порнуху или хотя бы «Дикую орхидею» с Микки Рурком, так ведь нет – и любовный романчик в бумажной обложке, который годами прятала от папы, «Молчи, молчи, моя любовь» (Эстер, 1992).

Я думала о смерти. Не о самоубийстве, нет, никакой такой театральщины. Скорее это было, как будто я много лет подчеркнуто ее не замечала, а теперь вот вынуждена обмениваться любезностями, потому что больше поговорить не с кем. Представляла себе, как Эвита, Хавермайер, Моутс, Тра и Тру ищут меня по лесам, ночью, с факелами, дубинками и вилами (так суеверные крестьяне охотятся на чудовище) и находят мое ссохшееся тело на кухонном столе – руки бессильно свесились вниз, лицо уткнулось в пах чеховскому «Вишневому саду» (1903).

Изредка я пробовала собраться с силами, как Молли Браун в той спасательной шлюпке «Титаника»[497], или даже придумать себе какое-нибудь полезное хобби, как Птицелов из Алькатраса[498], но ничего не получалось. Я думала: «Будущее» – и видела черную дыру. Я отощала, как макаронина. В моем активе не было ни друзей, ни водительских прав, ни инстинкта выживания. Не было даже специального накопительного счета, какой ответственные родители заводят на имя ребенка, чтобы он мог лучше осмыслить, что такое Деньги. К тому же мне предстояло еще целый год оставаться несовершеннолетней (день рождения у меня 18 июля). У меня не было ни малейшего желания загреметь в приемную семью – чудный воздушный замок, где за мной будут присматривать Билл и Берта, пожилые супруги с Библией наперевес, требуя, чтобы я называла их «мамуля» и «папуля», и радостно откармливая меня, словно индейку к празднику, салатом из щавеля, клецками и пирогом с бельчатиной.

На седьмой день зазвонил телефон. Я не взяла трубку, хотя и подскочила к автоответчику. Сердце бешено колотилось: вдруг это папа?

– Гарет, у нас тут целый переполох, все тебя ищут, – сказал профессор Майк Девлин. – Куда ты пропал?

– Что происходит? Говорят, вы не вернетесь. – Это уже доктор Илайджа Мастерс, завкафедрой литературы, выпускник Гарварда и помощник гарвардской приемной комиссии. – Если так, то очень жаль! Как вы помните, у нас осталась неоконченной шахматная партия, и я намеревался разбить вас в пух и прах. Не хочется думать, что вы специально сбежали, чтобы лишить меня удовольствия сказать вам «Шах и мат»!

– Доктор Ван Меер, будьте так добры, позвоните в школу как можно скорее! Ваша дочь Синь уже целую неделю не посещает занятия. Надеюсь, вы понимаете, что, если она не нагонит пропущенный материал, получение аттестата…

– Доктор Ван Меер, это Дженни Мердок, я сижу в первом ряду на вашем семинаре «Демократия и общественные структуры». Я хотела спросить: разве руководство нашими рефератами передано Соломону? Он дает нам совершенно другие требования. Говорит, в реферате должно быть от семи до десяти страниц, а вы в программе на семестр написали: двадцать – двадцать пять. Мы ничего понять не можем. Разъясните, пожалуйста, мы очень просим! Я вам еще на электронную почту написала.