Шрам - Чайна Мьевиль

Вот из-за чего весь сыр-бор.

Из-за плавника какого-то волхва».

Беллис не знала, что именно изменилось. Доул вроде бы простил ее. Исчезла демонстративная злоба. Он пришел, чтобы показать ей найденное ими, чтобы поговорить с ней, как прежде. Беллис нервничала — она не была уверена ни в чем, что касалось его.

— И что вы будете с ней делать? — спросила она. Доул, заворачивая статуэтку во влажную тряпицу, в которой и принес ее, покачал головой.

— У нас сейчас нет времени исследовать ее надлежащим образом. Пока. Внимания требуют много других вещей, слишком много всего стало выясняться. Нас… отвлекали. Это случилось в самое неподходящее время. — Он говорил ровным голосом, но она чувствовала, что он колеблется и недоговаривает. — И потом, Фенек под ее воздействием изменился. Он и сам не понимает, как это произошло, а если и понимает, то не говорит. Никто не знает к каким энергиям имеют доступ гриндилоу. То, что произошло с Фенеком, необратимо, и мы не знаем, что будет, когда это проявится в полной мере. Никто не хочет стать новым любовником этой статуэтки… Так что мы будем хранить ее в безопасном месте, пока не доведем до конца наш проект, пока не достигнем нашей цели, а тогда у нас появятся время и ученые, чтобы заняться исследованиями этой штуковины. Мы постараемся замять случившееся, а на случай, если кому-нибудь станет известно, что принес с собой Фенек, мы спрячем ее в таком месте, что никто не подумает и не осмелится искать ее там. В таком месте, где, как всем известно, уже спрятано одно-два сокровища, но куда никто не рискнет сунуться — наказание будет слишком суровым.

Говоря это, Доул ненароком коснулся рукояти Меча возможного. Беллис обратила на это внимание и поняла, где будет спрятан плавник волхва.

— А где теперь Фенек? — медленно спросила она. Доул поднял на нее взгляд.

— Мы о нем позаботились, — сказал он, коротко кивая на дверь, выходящую в коридор. — Он надежно заперт.

Последовала долгая пауза.

— И что вы здесь делаете? — спросила наконец Беллис. — Давно вы мне поверили?

Она внимательно смотрела на него, мучаясь собственным смятением. «С того самого момента, как попала в этот чертов город, — с неожиданной ясностью поняла она, — я все это время была на грани срыва, каждое мгновение. Я устала».

— Я вам всегда верил, — сказал он ровным голосом. — никогда не думал, что вы намеренно вызвали сюда кробюзонцев, хотя и знаю, — всегда знал, — что особой любви к Армаде вы не питаете. Когда недавно вы пришли ко мне, я думал услышать от вас совсем другое. Я слушал Фенека, анализировал его речи, пытался помалкивать, пытался представить вашу роль, нащупывал истину… Он каждый раз говорит разное. Но истина очевидна: вы совершили глупость, — сказал Доул бесцветным голосом. — Вы поверили ему. Решили, что вы… Что вы там про себя решили? Что он там вам наговорил? Спаси свой город. Вы не хотели уничтожить нас. Вы всего лишь пытались спасти свою родину, чтобы когда-нибудь вернуться на эту землю — нетронутую, неразоренную. Вы не хотели уничтожить нас. Вы просто совершили глупость.

Выражение лица Беллис было мрачнее некуда. Она сгорала от стыда.

Доул смотрел на нее.

— Вас вовлекли в это дело обманом, верно? — спросил он. — Подбросили вам мысль, соединившую вас с домом. Мысль сделать что-то для него. Этого оказалось достаточно, да? Вы… спасительница своего города.

Доул говорил тихим, без выражения, голосом, а Беллис слушала, уткнувшись взглядом в свои руки.

— Я уверен, — продолжал Доул, — если бы вы дали себе труд задуматься над тем, что вам говорят, у вас бы наверняка возникли вопросы.

Он сказал это чуть ли не с сочувствием. Червячок сомнения снова зашевелился в Беллис, ожил в ее черепной коробке.

— На «Глоссарии» от него не осталось никаких следов, — сказал Доул. — Его койка в трюме была суха и чиста. Да, к стенам повсюду были пришпилены записочки. Диаграммы, на которых обозначалась принадлежность всех мужчин и женщин, кто чем руководит и кто кому должен. На редкость впечатляющие сведения. Он узнал все, что ему было нужно. Он внедрился в городскую политическую жизнь, но при этом всегда оставался в тени. Разным информаторам он назначал разные места встречи, на которые являлся под разными именами. Саймон Фенч и Сайлас Фенек — это всего лишь два из множества. Но от него лично — ни следа. Он как пустая кукла. Эти записочки повсюду, как плакаты, и маленький ручной печатный станок, а еще типографская краска и смазка. Одежда в сундуке, записная книжка в сумке — вот и все. Жалкое зрелище. — Доул поймал взгляд Беллис. — Можно было сколько угодно искать в этой комнате, но ни малейшего представления о том, что такое Сайлас Фенек, вы бы все равно не получили. Он — всего лишь пустая оболочка, начиненная всевозможными схемами.

«Но теперь ему заткнули глотку, а мы продолжаем двигаться на север, — подумала Беллис. — Любовники побеждают. Трудности позади, да, Утер?» Она смотрела ему в глаза, пытаясь вернуть то, что было между ними прежде.

— И что вы тут писали, когда я пришел? — спросил Доул, сразив ее этим вопросом. Он показал на карман, в который Беллис сунула свое письмо.

Она всегда носила письмо с собой: теперь оно насчитывало немало страниц и становилось все толще. Письмо у нее не отобрали — ведь оно никак не могло способствовать побегу.

Беллис давно уже не добавляла ничего нового к своему письму. Случалось, она писала его ежедневно, как дневник, а потом неделями к нему не притрагивалась. В этой маленькой убогой камере, откуда была видна лишь темная водная пучина, она снова вернулась к письму, словно рассчитывая привести в порядок свои мысли. Но оказалось, что она почти не может писать.

— Оно было у вас уже в тот первый день, когда я вас увидел, — сказал Доул. — Оно всегда при вас. Даже на дирижабле оно было с вами. — (Глаза Беллис расширились.) — Что это такое? Что вы пишете?

Беллис поняла: что бы она ни сказала или ни сделала здесь и сейчас, отголоски этого она будет ощущать еще долго. Все должно было улечься на свое место, как части головоломки. У нее возникло ощущение, будто она затаила дыхание.

Беллис вытащила листы из кармана.

Здравствуй еще раз.

— Это письмо, — сказала она.

— Кому? — спросил Доул.

Он не приподнялся, чтобы заглянуть, что там написано, — вместо этого он перехватил взгляд Беллис.

Она вздохнула, принялась перебирать листы, нашла начало и протянула ему, чтобы он мог прочесть первое слово.

«Дорогой…» — начиналось письмо, а дальше стоял пропуск. Пустое пространство между словами.

— Не знаю, — сказала она.

— Нельзя сказать, что это письмо никому, — сказала она. — Это было бы грустно и смешно — писать никому. И оно не покойнику… нет, в нем нет ничего такого грустного. Ничего такого в нем нет, ничего. Оно вовсе не конец, напротив, оно — начало. Это дверь. Оно может быть адресовано кому угодно.

Беллис услышала свой голос, подумала, как ее слова могут звучать для чужих ушей, и пришла в ужас.

— Перед тем как покинуть Нью-Кробюзон, — сказала она уже не так взволнованно, — я много недель, много месяцев провела в страхе. Стали исчезать мои знакомые. Я знала, что настанет и мой черед. Ведь вы, Утер, никогда не были в Нью-Кробюзоне? — Она посмотрела на него. — Вы много где побывали и много чего узнали, но там вы не были. Вы и понятия не имеете… ведь не имеете? Есть особый страх, ни на что не похожий, — это когда милиция выходит на ваш след. Кто им нужен? Кого они уже взяли, пытали, соблазнили, запугали, подкупили, угрозами заставили делать то, что им нужно? Кому вы можете доверять?.. Дьявольски трудно остаться одной. Когда я начала писать, — неуверенно продолжила она, — то думала, что, наверно, пишу своей сестре. Мы не очень близки, но временами я с ума схожу — так хочется с ней поговорить. Но есть такие вещи, которые я бы ни за что ей не сказала. А мне нужно было их высказать, так что я думала — может, это письмо одному из моих друзей.

Беллис подумала о Мариеле, об Игнусе, о Тее. Подумала о Тайсе Гроуинге, виолончелисте-какте, единственном из друзей Айзека, с которым она поддерживала связь. Подумала и о других. «Это письмо могло быть адресовано любому из вас», — подумала она, зная, что это неправда. В те месяцы страха, перед ее бегством, она отдалилась от большинства из них. Но и прежде близких друзей было немного. «Могла бы я написать любому из вас?» — подумала она вдруг.

— С кем бы ты ни говорил, — сказала Беллис, — кому бы ты ни писал, есть вещи, о которых ты всегда будешь молчать, вещи, которых не пропустит твой внутренний цензор. И чем больше я писала, — чем больше я пишу, — тем больше мне хочется по-настоящему открыться. Вот я и пишу все это, и мне не нужно закругляться. Это я могу сделать под конец. И я могу подождать и потом уже решить, кому я высказала все, что было у меня на душе.