Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Закрывая эти поучительные скобки, мы можем прибавить, что в начале февраля 1893 года, вскоре после смерти нашего рифмоплета, два других, менее удачливых шантажиста, ждали своего часа: Ким, который нипочем не оставил бы Аду в покое, если бы его не вынесли из его дома, с одним глазом, повисшим на красной ниточке, и другим, залитым кровью; и сын одного бывшего служащего знаменитого агентства тайных сообщений, после того как власти С.Ш.А. прикрыли его в 1928 году, когда прошлое перестало что-либо значить и не нашлось ничего, кроме тюремной соломы, чем можно было вознаградить ожидания мошенников второго поколения.)
Самая долгая из нескольких пауз прошла своим мрачным чередом, и вновь зазвучал голос Демона, на этот раз с энергией, которой ему недоставало ранее:
«Ван, ты принимаешь сообщаемые мною вести с непостижимым спокойствием. Я не припомню ни единого случая в реальной или вымышленной жизни, чтобы отцу приходилось говорить сыну подобные вещи при подобных обстоятельствах. Ты же вертишь в пальцах карандаш и выглядишь таким невозмутимым, как будто мы обсуждаем твои карточные долги или жалобы залетевшей птички».
Сказать ему о гербарии на чердаке? О неосмотрительности (анонимных) слуг? О фальшивой дате свадьбы? Обо всем, что так жизнерадостно сумели собрать двое умных детей? Скажу. Сказал.
«Ей было двенадцать, – прибавил Ван, – а я был самцом-приматом четырнадцати с половиной лет, и нас попросту не тревожили последствия. А теперь уже слишком поздно волноваться».
«Слишком поздно?» – крикнул его отец, садясь на кушетке.
«Пожалуйста, папа, не выходи из себя, – сказал Ван. – Природа, как я однажды признался тебе, оказалась ко мне благосклонной. Мы можем позволить себе быть беспечными во всех значениях этого слова».
«Меня волнует не семантика – или осеменение. Важна лишь одна-единственная вещь: еще не слишком поздно прервать эту постыдную связь —»
«Не стоит кричать и прибегать к обывательским эпитетам», перебил его Ван.
«Хорошо, – сказал Демон, – я беру назад свой эпитет и вместо этого спрашиваю: разве слишком поздно помешать твоему роману с сестрой разрушить ее жизнь?»
Ван знал, что дойдет и до этого. Я знал, сказал он, что дойдет и до этого. С «постыдной» расквитались; не сочтет ли за труд его обвинитель пояснить, что он подразумевает под «разрушить»?
После этого разговор принял отвлеченный характер, что было намного страшнее вступительного признания в совершенных грехах, которые наши юные любовники давно уже простили своим родителям. Как Ван себе представляет продолжение сценической карьеры своей сестры? Понимает ли он, что все будет разрушено, если они продолжат свои отношения? Так ли уж ясно рисуется ему уединенная жизнь в роскошном изгнании? Готов ли он лишить ее обычных интересов и нормального брака? Детей? Обычных развлечений?
«Не забудь “обычный адюльтер”», заметил Ван.
«Насколько это было бы лучше! – сказал поникший Демон, который сидел на краю кушетки, уперев локти в колени и обхватив голову руками. – Катастрофичность этого положения как бездна, которая становится тем глубже, чем больше я о ней думаю. Ты заставляешь меня прибегать к самым затасканным понятиям: “семья”, “честь”, “положение в обществе”, “закон”… Признаю, в своей бурной жизни я подкупил немало чиновников, но ни ты, ни я не сможем подкупить целую цивилизацию, целую страну. И душевное потрясение от одной мысли, что почти десять лет и ты, и это прелестное дитя обманывали своих родителей —»
Тут Ван ожидал, что отец продолжит в русле «это-убьет-твою-мать», но Демон был достаточно умен, чтобы воздержаться от этого. Марину ничто не могло «убить». Если до нее и дойдут слухи об инцесте, она ради заботы о своем «внутреннем покое» пропустит их мимо ушей или, на худой конец, окружит ореолом романтики, вытеснив их тем самым за пределы реальности. И сын, и отец хорошо понимали все это. Ее образ возник на мгновение и сразу исчез.
Демон продолжил так:
«Лишив тебя наследства, я ничего не добьюсь: Аква оставила тебе прочный “трон” и недвижимое имущество, так что это традиционное наказание теряет смысл. И я не могу донести на тебя властям, не упомянув своей дочери, которую я намерен защитить любой ценой. И все же я могу правильно поступить с тобой – я могу проклясть тебя, я могу сделать это нашим последним, нашей последней —»
Ван, без конца скользивший пальцем взад и вперед по безответному, но успокоительно гладкому краю письменного стола из красного дерева, с ужасом услышал всхлип, сотрясший Демона, а затем увидел, как по его загорелым впалым щекам потекли слезы. Пятнадцать лет тому назад, в любительской пародии, разыгранной во время застолья по случаю дня рождения сына, Демон, изображая Бориса Годунова, разразился странными, пугающими, черными, как вакса, слезами, перед тем как скатиться по ступеням бурлескного престола в полной капитуляции смерти перед гравитацией. А теперь, в этом представлении, отчего на его щеках появились черные дорожки? Не оттого ли, что он подводил тушью глазницы, веки, ресницы, брови? Зловещий игрок… бледная роковая девушка в другой известной мелодраме… В этой самой. Ван протянул ему чистый платок взамен его испачканной тряпки. Собственное мраморное хладнокровие Вана нисколько не удивило. Общие с отцом рыдания выглядели бы комично, и потому его естественные каналы для выхода чувств оставались надежно перекрытыми.
К Демону вернулось самообладание (если не его моложавый вид), и он сказал:
«Я верю в тебя и в твой здравый смысл. Ты не позволишь старому развратнику отречься от единственного сына. Если ты любишь ее, то желаешь ей счастья, а она не будет так счастлива, как могла бы, если бы ты ее оставил. Теперь можешь идти. Спускаясь, скажи ей, чтобы она пришла сюда».
Спускаюсь. Мое первое – движение ног в танце, мое второе – старое манхэттенское жаргонное
