Кронштадт - Войскунский Евгений Львович

— Ну как, Надюша? Хорошо?

Надя кивнула с улыбкой. У Лизы глаза наполнились слезами.

— Сашенька не дожила, — вздохнула она. — На твое счастье не порадовалась.

Щемящее чувство, возникшее еще утром, когда Надя читала братухинские письма, снова охватило ее. Она заплакала.

— Ну что ты? — гладила ее Лиза по пушистой голове. — Что ты, Надюшенька? Все ведь хорошо… Все хорошо, миленькая…

К вечеру клонился день. Тоненько вызванивали потемневшие стекла от воздушных толчков работавшей где-то на южных фортах артиллерии. Надя вдруг спохватилась: стол накрыть нечем! Мамину льняную скатерть забыла взять из дому! Напрасно отговаривали ее Козырев и Лиза, дескать, и так можно, стол накрыть газетами — чего там. Не хотела Надя ни на газетах, ни, тем более, на ужасных этих чернильных пятнах расставлять угощение.

— А ты упрямая, — сказал Козырев, когда Надя схватила пальто. — Погоди, вместе пойдем.

У него было чувство: ни на минуту Надю в этот день не оставлять. И они пошли вместе на Аммермана и, взявши там льняную скатерть, больше года, со дня Надиного восемнадцатилетия, не бывавшую в употреблении, вернулись домой на Ленинскую.

Белоснежная скатерть, и верно, очень украсила стол. Только поставили графин со спиртом, стаканы и рюмки, хлебницу и тарелку с нарезанной селедкой, как пришли гости — офицеры с «Гюйса», а следом за ними мичман Анастасьев с Марьей Никифоровной Рожновой, их тоже пригласили молодожены.

В маленькой комнате стало тесно и весело. Стол приставили к кровати, часть гостей уселась на кровать, остальные — на стулья. Балыкин поднял свой стакан, еще раз поздравил молодоженов с законным браком.

— Мы на «Гюйсе», — сказал он, — знаем Надежду Васильевну с самой лучшей стороны. Она дочка мастера Чернышева, который на Морзаводе был лучший стахановец, и сама работает на судоремонте боевых кораблей Балтики. Вот за содружество, значит, предлагаю… В лице молодых — за содружество балтийских моряков и рабочего Кронштадта.

Спирт был скверный, плохо очищенный, с гнусным запахом. Надя только пригубила, не пила. Рожнова сильно разбавила водой. А Лиза — ничего. Большим глотком осушила рюмку и потянулась за стаканом с водой, запила. Она сидела на кровати рядом с Иноземцевым, он чувствовал тепло ее толстенькой ноги. От этого тепла, от огненного действия спирта Иноземцеву сделалось легко. Заботы и сомнения растворились в тесном кругу людей, судьба которых была его судьбой. Каждый из них был ему как брат. И Козырев, сидевший с победоносным видом рядом со своим божеством. И Слюсарь, закидывающий в пасть ложку за ложкой горох с тушенкой и между «закидонами» отпускающий грубоватые шуточки. И Балыкин… да, и Балыкин был теперь ему как брат.

— А мне можно сказать? — поднял Иноземцев стакан. — Я вот что хотел… Ну, вы не слушаете…

— Тихо! — гаркнул Слюсарь. — Механикус жаждет высказаться.

— Примерно год назад, тоже в январе, — сказал Иноземцев, — шли мы с Андрей Константинычем по территории Морзавода. Был обстрел. Андрей Константиныч поднял из сугроба человека. Сильно истощенного. И привел человека на корабль, велел накормить…

— Ладно, — махнул рукой Козырев, — не надо про это, Юрий Михайлович.

— Почему? Это ведь было на самом деле. Разве это плохо? Надежда Васильевна стала приходить на корабль.

— Вас же просят — не надо! — прозвенел вдруг Надин голос.

Иноземцев смутился и умолк.

— Вот же народ, рот затыкают, — сказал Слюсарь, заметно захмелевший. — Не слушай их, Юра, давай дальше. Воспоминай!

— Я просто хотел сказать, что когда человек находит человека…

— В сугробе!

— Погоди, Гриша. В общем, я закругляюсь и предлагаю — за любовь…

Одобрительно зашумели, потянулись к Наде и Козыреву чокаться. Лиза, еще плотнее прижавшись, сказала, глядя на Иноземцева ласковыми, широко расставленными глазами:

— Очень хорошо, Юрий Михайлыч, вы сказали. Это ведь какое счастье, когда человек человека находит. Особенно в такое время… Уж как я за Надюшу рада…

От нее исходил жар, как от натопленной печки.

— И я рад. — Иноземцев ощущал в себе все большую легкость и свободу, в голове у него шумело. — У нас радостей мало, так что когда есть радость, надо радоваться.

— Ой, верно! Вот я живу совсем без радости. Раньше хоть плавала на барже, то тут, то там, солнышко в море встречала. А теперь? Расписываю сводку да сижу на телефоне. Никакой радости.

— Какая уж тут радость, на таком жестком предмете сидеть…

Что я несу (ужаснулся он)? Чушь какая… зачем?.. А, все равно…

Лиза охотно смеялась его шуточкам, уж какие они там ни были, и Иноземцев, хмелея, все больше ощущал зов в ее глазах и смехе. Его рука легла на ее круглое колено. Лиза тотчас накрыла его руку своей и крепко сжала.

Около десяти часов, простившись с молодоженами, гости высыпали на улицу, выметенную морозным ветром. Иноземцев взял Лизу под руку, она вопрошающе взглянула и сказала:

— Проводите меня, Юрий Михайлыч.

Он шепнул Слюсарю, что будет у Лизы, — мало ли что, вдруг тревогу объявят ночью, так чтоб знали на корабле, где он.

— Давай, давай, Юрочка, — напутствовал его Слюсарь. — Не подкачай!

Мела поземка. По темным безлюдным улицам Иноземцев пошел с Лизой и остался у нее до утра.

Толя Мешков давно прослышал, что у Речкалова есть книжка «Князь Серебряный». И очень хотел прочесть. Мешков особенно любил книжки про старину. Ему было интересно узнавать, как раньше жили люди. Но никак не удавалось добраться до этой книги: то другие добывал в заводской библиотеке, то речкаловский «Князь» оказывался на руках.

А тут вдруг в столовке, за ужином, подходит к нему Речкалов и говорит:

— Ты, что ль, у меня «Князя Серебряного» просил? Могу дать.

Мешков наскоро закончил еду, ребятам сказал, чтоб не ждали его, и пошел с Речкаловым к нему на квартиру. Речкалов шагал быстро, будто подгоняло его что-то. Мешков — руки в карманах, плечи зябко подняты — поспешал за ним трусцой. Скрипел под сапогами свежевыпавший, наметенный обильной метелью снег. Молчать всю дорогу казалось Мешкову неудобным, он принялся рассказывать, как сегодня при сборке получилось: угольники-флоры после правки растянулись и дыры перестали совпадать — пришлось снизу брать ломиком, иначе болты не шли, а потом обжимать…

Речкалов коротко промычал в ответ. Что бы это значило? Может, «молодцы». А может, «не морочь мне, братец, голову». Ладно, решил Мешков, буду и я молчать.

Повернули на Зосимова, вошли в подъезд, Речкалов отомкнул дверь. А в квартире скандал. Две женщины — одна седоватая, коротко стриженная, вторая молодая — орут друг на дружку.

— Видишь? Видишь? — указывала та, что постарше, на мокрое пятно на двери своей комнаты. — Опять нас…!

— А вы его не задирайте! — кричала молодая. — Он больной!

— Больной, так клади в больницу! А я хулиганства больше не потерплю! Вызову милицию, составим акт…

— Вы не стращайте! Ишь какая — акт составим! Коля! — устремилась молодая к Речкалову, попытавшемуся было бочком пройти в свою комнату. — Коля, скажи ты ей, чтоб не задирала отца!

— Да будет вам ругаться, — пробормотал Речкалов.

Поскорее отпер свою дверь, пропустил Мешкова в комнату.

— Надоели, — ворчал, вешая пальто на гвоздь у двери. — Только и знают гавкаться… Раздевайся.

— Николай Ефимыч, я, может, пойду?

— Как хочешь… Вот книжка. — Речкалов взял с самодельной полочки и сунул Мешкову обернутую в газету книгу.

И опять, опять перед глазами тот вечер… те оглушительные слова… извиняющееся лицо… Вовек теперь от этого не отвязаться… Он пришел на Аммермана и не застал никого, ни Нади, ни Лизы. Маялся с час на холодной лестничной площадке. Голоса внизу, смех, шаги по скрипучим ступенькам — вот они обе пришли, веселые. «Ой, Коля, ты ждешь, а мы с теть Лизой ходили бурки примерять. Какие хорошие!» Вошли. Еще мысль такая была: что-то произошло, уж больно веселы обе… И другая мысль: хоть бы эта тетка… тетка ее подкурятина… смылась куда-нибудь… Надя протянула книжку: «Спасибо, Коля, я прочитала. Очень хорошая книжка». Еще бы не хорошая… Тут Лиза из комнаты шмыг на кухню. Он к Наде: «Нам поговорить надо». А она — брови кверху, улыбка не улыбка, словно прощения хочет просить… и эти слова: «Коленька, я перед тобой очень виновата… Ты пойми… Пойми… Пойми…» А он и понял сразу. «Что, опять этот появился, командир „Гюйса“?» Она закивала тысячу раз — и вдруг: «Мы решили пожениться». Всего-то три слова…