Вершины и пропасти - Софья Валерьевна Ролдугина

– Сама подумай, тебе голова нужна не только для того, чтоб лбом стены прошибать, – ворчливо отозвался сказитель. Но, когда они покинули зал, смилостивился: – Эта Зита, считай, сейчас ему не просто перечила, а взбунтовалась. Это при благородном-то собрании… Впрочем, она и до того была одной ногой в могиле: одолел бы Мирра отцово войско или проиграл бы, лорга её, мать бунтовщика-то, живой бы не оставил. Ну да и мы сейчас тоже наполовину мертвецы.

– Из-за поединков?

– До поединков ещё надо дожить, – непонятно ответил он. И, улыбнувшись, потрепал Фог по волосам. – Не тревожься пока. Эту ночь хорошенько отдохни, а там… там поглядим, что да как.

Для житья им отдали целую башню – северную. Как рассказал Фог болтливый дружинник, безусый ещё мальчишка с голубыми глазами, эта башня-то и принадлежала Эсхейд, как южная – Мирре, западная – Биргиру, а восточная – Кальву. Места хватило бы, пожалуй, чтоб без труда разместить там впятеро больше человек, но всем пришлось тесниться и занять лишь два этажа, один над другим.

– Нам ведь покоя не дадут, – объяснила Эсхейд, когда в очаге запылало жаркое пламя, и воздухе поплыл запах горячих лепёшек, мяса и пряного вина. – Лучше поближе держаться, приглядывать друг за дружкой… Зита, ты как? Живая?

Женщина в красном наряде, сидевшая близко-близко к огню, вздрогнула – а затем расслабилась всем телом, выдохнула.

– Не иначе как чудом, – признала она, обернувшись.

Теперь, вблизи, и сомнений не возникало, что Мирра ей сын: тот же редкий цвет волос, тёмно-рыжий в густую, венозную красноту; тот же разрез глаз, серых с синевой – как грозовое небо, как речной лёд по весне; черты лица такие резкие, что, кажется, ещё немного – и порежешься, а ещё веснушки… и особенная улыбка, которая то ли есть, то ли нет её, померещилась.

Зита выглядела мягче Мирры, спокойней, добрее, словно свои-то войны она отвоевала.

– А чего не шла ко мне? – спросила Эсхейд, передавая ей чашу с вином. – На, выпей-ка, тебе надо… При всём-то честном народе, думаю, даже Захаир не посмел бы тебя зарубить.

– Так я перед ним всегда немею, – ответила Зита, улыбнувшись краешками губ. – Как чую, что он моя погибель.

– Я тебе дам погибель, – пригрозила ей Эсхейд и сама села рядом. – Пусть прежде меня одолеет… Кстати, слыхала новость? Твой котёныш бешеный наконец меня победил в честном поединке.

– Ой, какой он котёныш – лисёнок он, – отмахнулась Зита. – Весь в меня! Видать, потому лорга его и не любит.

И – рассмеялась, счастливая.

Потом было много рассказов, историй и песен. Фог почти ни о чём не спрашивала, опасаясь выспросить лишнее, отчего собеседнице станет больно; Зита, впрочем, ничего и не скрывала. С шутками и прибаутками она поведала о том, как выросла в таборе, воспитанная вайной; как попала в Ульменгарм и напросилась в ученицы к лекарю… как приметил её лорга, тогда немолодой уже – и лишь год-другой как женившийся второй раз.

– Он меня поманил, мол, запрыгивай в седло, – сказала Зита просто, и между бровей у неё залегла на миг складка. – Я хотела сказать «нет», но не посмела; а он, видать, решил, что это значит «да». Так и жили с тех пор… Ну, что печалиться! – встряхнула она волосами и вскочила. – Не лучше ли станцевать? – и обвела пиршественный зал взглядом.

Дружинники – видно, те из них, кто знал её получше – кто фыркнул, кто спрятал взгляд, а кто неосознанно потёр ногу, видно, вспоминая, как наплясывал в прошлый раз. Сэрим, которому в чутье было не отказать, тоже сразу поднял руки.

– Нет-нет, на меня и не смотри, красавица! Плясун из меня негодный, а вот сыграть я могу. – И он достал флейту.

Улыбка у Зиты сделалась озорной.

– Тогда ты?

Фог не сразу поняла, что обращаются к ней. А когда осознала, то замотала испуганно головой:

– Ой, я… э-э… я не умею!

Настаивать Зита не стала – и повернулась к Сидше, который сидел тут же, рядом:

– А ты, красавец?

– Я тоже ваших танцев не знаю, – усмехнулся он.

«Так же не знаешь, как на лорги не говоришь?» – усомнилась Фог. Зита, верно, тоже почувствовала что-то, потому что ухватила Сидше за край рукава и потянула на себя.

– Ну, ну, не знаешь – так научу! Вон, как я своего сына плясать научила – никто на севере его теперь не перепляшет! – И она рассмеялась снова. – Давай, давай, выходи, ну!

Сидше обернулся к Фог, увидел что-то в её глазах… и неожиданно согласился:

– Почему бы и нет?

Поначалу он и впрямь двигался неумело. Но мало-помалу, под трели флейты и перезвон золотых браслетов у Зиты на руках начал плясать быстрей и попадать в такт, а затем, разгорячившись, и вовсе сбросил хисту, оставаясь в одном чёрном нижнем платье.

– Хэй, хэй! – хохотала Зита, отплясывая с ним среди столов, под бряканье кружек и хлопанье в ладоши. – Да тебе не эти бархатные туфли надо, а добрые сапоги с серебряными подковками, чтоб танцевать веселей!

Сидше ничего не отвечал – дыхания не хватало; на щеках у него проступил румянец пятнами, а волосы на висках чуть взмокли… Фог любовалась им – тем, как гибко и ловко он двигается, как подхватывает Зиту и кружит её. Но в то же время завидовала и, пожалуй, немного боялась; сердце ёкало всякий раз, когда бледная рука капитана оказывалась у Зиты на талии или пояснице, а ещё больше – когда эти двое в танце ненароком прижимались друг к другу.

Прижимались, чтоб тотчас же разойтись.

«А они хорошо смотрятся вместе, – с тоской думала Фог. – Красивые… А я обычная».

Размышлять об этом было и больно, и сладко, как расчёсывать зажившую царапину.

…Когда Сидше утомился – или, верней сказать, Зита нашла себе новую добычу, молодую дружинницу со светлыми, коротко остриженными волосами – он подсел к Фог, разом осушил почти половину её чаши – и улыбнулся, тяжело дыша.

Он словно сиял, и глаза у него сияли тоже.

«Красивый», – пронеслось в голове снова.

– Понравилось? – спросила Фогарта, и голос у неё дрогнул.

– Приятно учиться тому, что не приносит вреда, – ответил Сидше мягко.

Она не сразу осознала сказанное, а когда поняла, то захотела обнять его крепко-крепко. Но почему-то вышло так, что он обнял её первым – разгорячённый, в повлажневшем нижнем платье из тонкой ткани… После этого не получалось ни думать, ни тревожиться – мысли путались, разбегались, а если и складывались во что-то, то это что-то непременно оказывалось непристойным.

Сидше же улыбался так, словно об этом