Мир глазами Гарпа - Джон Ирвинг

— Да, разумеется. — И Гарп прочитал его наизусть.

Первая девушкаКогда тот деревенщина придетИ станет, бормоча невнятно, острить топор,Я резво побегу вперед,Распространяя аромат геранейИ тех цветов, которые никто и никогда еще не нюхал.Его надолго это остановит!Вторая девушкаЯ тоже убегу впередИ всюду разбросаю по ветвямГирлянды брызг цветных,Подобных крошечным икринкам.Запутается он в этих бусах насмерть!Третья девушкаO, la… le pauvre! Бедняга!Я ж побегу почти с ним рядом,Пыхтя забавно.А он наклонится конечно же — послушать.И прямо в ухо великанье я флейтой пропоюМелодию, что миру хриплых звуков неизвестна.И от мелодии волшебной он на куски развалится!

— Какое милое стихотворение, — сказала Хелен.

— Роман будет из трех частей, — сообщил Гарп.

— И части будут называться «Первая девушка», «Вторая девушка» и «Третья девушка»? — спросил Джон Вулф.

— А что, великан действительно развалился? — спросила Хелен.

— Разве это когда-нибудь случается? — сказал Гарп.

— У тебя в романе настоящий великан? — спросил Джон Вулф.

— Пока не знаю, — ответил Гарп.

— Он — это ты? — спросила Хелен.

— Надеюсь, что нет, — сказал Гарп.

— Я тоже надеюсь, что нет, — сказала Хелен.

— Ладно, ты сперва первый роман напиши, — посоветовал Гарпу Джон Вулф.

— Нет, его в последнюю очередь! — закричала Хелен.

— А по-моему, с точки зрения логики последним следует писать «Гибель Вермонта», — сказал Джон Вулф.

— Нет, в качестве последней части я все-таки вижу «Заговор против великана», — возразил Гарп совершенно серьезно.

— Слушай, подожди чуть-чуть и напиши его после моей смерти, — сказала Хелен.

Все засмеялись.

— Но ведь романов только три, — сказал Джон Вулф. — А что потом? Что будет после этих трех?

— А после я умру, — сказал Гарп. — Тогда всего получится шесть. Шесть романов — это вполне достаточно.

Все снова засмеялись.

— Скажи еще, что знаешь, как ты умрешь, — ввернул Джон Вулф.

— Все. Давайте прекратим этот разговор, — сказала Хелен и, повернувшись к Гарпу, добавила: — Если ты скажешь: «Я погибну в авиакатастрофе», я тебе никогда этого не прощу!

За пьяноватым шутливым тоном Хелен Джон Вулф уловил глубочайшую серьезность; он даже сел как следует, выпрямив ноги.

— Вам обоим лучше лечь спать, — сказал он. — И как следует отдохнуть перед перелетом.

— А разве вы не хотите знать, как я умру? — спросил у них Гарп.

Они молчали.

— Я покончу самоубийством, — любезно сообщил Гарп. — По-моему, это совершенно необходимо, чтобы стать окончательно признанным писателем. Нет, правда! Я не шучу. Согласитесь, в соответствии с нынешней модой это единственный способ доказать обществу серьезность намерений писателя. Поскольку само его искусство не всегда способно это сделать, порой необходимо обнажить и вытащить на всеобщее обозрение личные трагические переживания, личное горе. Во всяком случае, самоубийство явно покажет, что в конце концов ты действительно был вполне серьезен. — Гарп говорил с каким-то неприятным сарказмом, и Хелен вздохнула, а Джон Вулф снова вытянул ноги. — И уж потом в твоих произведениях обнаруживается куда больше серьезности, чем прежде, — притом в таких местах, где раньше этой серьезности никто и не говорил.

Гарп частенько с раздражением замечал, что самоубийством он бы исполнил последний долг перед семьей — как отец и кормилец, — и обожал цитировать примеры из произведений писателей средней руки, которые нынче были в особом фаворе именно потому, что совершили самоубийство. Впрочем, кое-кого из этих писателей-самоубийц Гарп и сам любил и очень надеялся, что в момент самоубийства некоторые из них сознавали этот счастливый аспект своего злосчастного решения. Он прекрасно знал, что люди, которые действительно решились покончить с собой, отнюдь не романтизировали самоубийство и вовсе не думали о «серьезности», какую этот поступок, быть может, «придаст» их жизни и творчеству, — тошнотворная манера, столь распространенная в книжном мире. Как среди читателей, так и среди рецензентов.

Гарп также отлично знал, что никакой он не самоубийца; быть может, после гибели Уолта его уверенность и была немного поколеблена, но он все равно это знал. Он был столь же далек от самоубийства, как и от изнасилования. Он даже вообразить не мог, как сделал бы то или другое. Однако ему нравилось воображать себе писателя-самоубийцу, который с улыбкой думает, как он удачно всех обманул, а сам тем временем читает и переписывает свое предсмертное послание — записку, которую больно читать, ибо в каждом ее слове сквозит отчаяние. Гарп любил, хотя и не без горечи, представлять себе тот миг, когда предсмертное послание доведено до совершенства, писатель берет в руки револьвер или яд или с бритвой в руках погружается в полную горячей воды ванну и смеется ужасным смехом, понимая, что уж теперь-то обеспечил себе полный успех у читателей и рецензентов. Одна из таких воображаемых Гарпом предсмертных записок гласила: «В последний раз вы, идиоты, меня не поняли!»

— Какая отвратительная идея! — сказала Хелен.

— А по-моему, идеальная смерть для настоящего писателя, — не согласился Гарп.

— Поздно уже, — сказал им Джон Вулф. — Вы не забыли, что вам завтра лететь?

В гостевой комнате, мечтая завалиться спать, Джон Вулф обнаружил совершенно бодрого Дункана.

— Что, предвкушаешь радости путешествия? — спросил Вулф мальчика.

— Да, я еще не бывал в Европе. А вот отцу приходилось, — сказал Дункан.

— Я знаю.

— А что, мой отец скоро кучу денег заработает? — спросил Дункан.

— Надеюсь, — кивнул Джон.

— Только они нам, в общем, не очень-то и нужны, — сказал Дункан. — У бабушки их много.

— Так ведь приятно иметь собственные деньги, верно?

— Почему? — Дункан, казалось, был удивлен.

— Ну, приятно быть знаменитым, — сказал Джон Вулф.

— А вы думаете, мой отец станет знаменитым? — спросил Дункан.

— Думаю, да.

— У нас уже бабушка очень знаменитая, — сказал Дункан.

— Я знаю.

— И, по-моему, ей это совсем не нравится.

— Почему ты так думаешь? — спросил Джон Вулф.

— Слишком много чужих людей в доме, — сказал Дункан. — Я сам слышал, как она говорит: «В доме слишком много чужих».

— Видишь ли, твой отец, возможно, будет знаменит совсем иначе, чем бабушка, — вздохнул Джон Вулф.

— Сколько же существует разных способов стать знаменитым? — спросил Дункан.

Джон Вулф с тяжелым вздохом стряхнул сон и принялся рассказывать Дункану о различиях между книгами популярными и просто достаточно успешными. Он говорил о книгах политических, о книгах спорных, о художественной прозе. Излагал мальчику тонкости издательского дела и выдал ему куда больше профессиональных секретов, чем его отцу. Да, собственно, Гарп этим никогда по-настоящему не интересовался. Дункан, впрочем, тоже вряд ли запомнит хотя бы один из секретов Джона Вулфа, потому что сразу уснул, едва Джон начал свои объяснения.

Дело в том, что Дункану нравилась манера Джона говорить неторопливо, подробно все объясняя. И голос у него был такой же спокойный, как у Роберты Малдун, или у Дженни, или у матери, или у Гарпа, когда они рассказывали ему перед сном всякие разные истории в Догз-Хэд-Харбор; от этих историй он всегда засыпал спокойно и крепко, без кошмаров. Дункан так привык к размеренному тону таких рассказов, что и в Нью-Йорке не мог без них заснуть.

Утром Гарп и Хелен были прямо-таки поражены содержимым платяного шкафа Джона Вулфа. Там обнаружилась прелестная ночная рубашка, несомненно принадлежавшая одной из прилизанных подружек Джона — одной из тех, кому прошлой ночью не довелось побывать у него дома. Еще там было штук тридцать темных костюмов, все в тонюсенькую полоску, все чрезвычайно элегантные, и брюки у всех дюйма на три длиннее, чем нужно Гарпу. Гарп надел один из них к завтраку, подвернув штанины.

— Господи, сколько же у тебя костюмов! — сказал он Джону Вулфу.

— Можешь взять себе любой, — великодушно предложил тот. — Или даже два-три. Если хочешь, возьми тот, который сейчас на тебе.

— Брюки длинны, — сказал Гарп, приподняв ногу.

— Отдай укоротить, — посоветовал Джон Вулф.

— Вот именно. У тебя-то вообще ни одного костюма нет, — сказала Хелен.

Гарп решил, что, раз этот костюм так ему нравится, он в нем и поедет в аэропорт, подколов штанины булавками.