Итальянская новелла ХХ века - Васко Пратолини

Немец закурил сигарету.

— Я тоже, — сказал он, — иметь жена. Очень красивая моя синьора. Но ты красивей, — сказал он.

Женщина прятала лицо за головкой ребенка, чтобы скрыть слезы. Сердце у нее громко стучало от страха. В горле стоял ком.

— А хлеб? — сказал немец, обращаясь к крестьянину.

Крестьянин словно вышел из оцепенения, он медленно подошел к шкафу, открыл дверцу и вынул целый хлеб. Взял нож. И положил хлеб и нож на стол перед немцем.

Потом вернулся на прежнее место и вновь прислонился к стене, руки в карманах; пустыми глазами он смотрел прямо перед собой. Его жена по-прежнему стояла у лестницы, пытаясь вытереть слезы о головку ребенка.

Немец отрезал себе кусок нашего хлеба.

— Ты говорил — винные ягоды, — сказал он. — Я хотеть винные ягоды.

— Там, — сказал крестьянин, указывая рукой за дверь.

— Ты принеси винные ягоды, — сказал немец.

Но крестьянин продолжал стоять неподвижно, прислонясь к стене. Тогда женщина отошла от лестницы и сделала несколько шагов, чтобы выйти на гумно и нарвать винных ягод.

— Я схожу, — сказала она.

Немец поднялся со стула и остановил ее.

— Он, — сказал немец, показывая на мужа.

Крестьянин пошел к двери, посмотрел в раскрытую дверь на стоящее на дворе лето, на баллон под фиговым деревом, потом обернулся и бросил взгляд на жену. Она глядела на него из-за головки их ребенка. И увидела, как он вышел на залитое солнцем белое гумно. Сердце у нее билось в горле.

— Жарко, — сказал женщине немец. Медленными шагами он подошел к двери и закрыл ее.

— Какое имя? — спросил он у женщины.

Женщина не поняла. Она почувствовала только, как чья-то рука просовывается между ее грудью и ребенком. — Открой! — крикнул из-за двери крестьянин, — Открой, немец. Ты не уйдешь живым.

Женщина увидела, как немец вытащил автоматический пистолет и вытер лоб. Она увидела, как с пистолетом наготове он подошел к двери. Она закрыла глаза.

Стояло лето 1944 года. Это было тем летом. И тот крестьянин был я, это был ты, и в руках мы сжимали ружье, которое схватили на сеновале, где оно было спрятано под сеном. Стояло лето, которое нам никогда не забыть. Мы его не забудем. Вот именно тогда, в то лето, мы тоже научились стрелять.

Великая песнь

Когда американцы вошли в Серавеццу и соскочили с джипов на площади селения, окруженной еще дымившимися развалинами, рабочие каменоломен подумали, что наконец ад кончился.

Ад — это были немецкие солдаты, которые угоняли скот, убивали волов, хватали и уводили с собой мужчин, минировали и без всякого предупреждения взрывали дома — даже на каменоломнях предупреждают об опасности сигналом рожка. Ад — это был нескончаемый голод в лесах, холод, исхудавшие, испуганные лица жен и детей, артиллерийский огонь с севера и с юга, вот уже восемь месяцев ткавший в небе невидимую паутину.

Американцы разбили палатки посреди загроможденной обломками площади, и сразу же из установленных репродукторов загремела музыка джаза. Затем американцы стали спрашивать у «пайза» — так они называли всех итальянцев — где им найти «синьорин».

— Здесь все разрушено, — говорили рабочие, обводя вокруг рукой и показывая в сторону окрестных селении, превращенных в серые груды щебня и пепла.

— Ю ноу синьорина?[34] — опять спрашивали американцы.

Рабочие каменоломен, толпившиеся по краям площади и глазевшие на происходившее на ней, как на интересное представление, с удивлением увидели, как среди развалин на площади начал расти и на глазах вырос целый маленький поселок из брезентовых палаток. Они глядели, как американцы работают, надев перчатки, и слушали вылетавшие из репродукторов жалобные стоны, далеко разносившиеся по горным склонам и ущельям.

— Эй, амиго! Синьорин нету?

Рабочие стояли и думали о том, что теперь-то ад уже кончился — если эти люди дадут им свои палатки, то они быстро сумеют восстановить свое селение; пусть их брезентовый городок на горном склоне будет дрожать под порывами дующего из ущелий ветра, как листья каштанов, но эти палатки хотя бы дадут возможность укрыться от первых зимних заморозков.

Между тем репродукторы на площади неистовствовали. Из них непрерывно неслась музыка. Она казалась совсем одинаковой, вся на один мотив, и рабочие с тоской вспоминали о нежном пении пил, режущих мрамор в каменоломнях.

— Возможно найти синьорины? Мы давать сигареты.

Тогда мальчишки, уже сновавшие среди палаток, сказали им о Клелии, которая держала кафе на улице, ведущей к морю. Кафе ее, однако, было разрушено, а его хозяйка, путавшаяся раньше с немцами, теперь где-то пряталась, боясь, что ей обстригут волосы.

— Гуд! — сказали американцы.

Так однажды утром Клелия вновь появилась в селении. Она промчалась по его улицам на борту джипа, полного американских солдат. Сидела она с таким же видом, как и прежде, когда проезжала в машине с немцами из дивизии «Герман Геринг». Женщины, вернувшиеся в селение из леса — они походили больше на привидения, чем на живых людей, — плевали ей вслед на пыльную мостовую.

— Музыканты другие, — говорили они, — а музыка все та же.

Все та же музыка — это были видневшиеся повсюду развалины, мертвые каменоломни, парализованные мраморопильни на берегах горных рек. Это были далеко тянувшиеся по горным склонам минные поля, по краям которых прямо из земли торчали таблички с изображением черепа и надписью по-немецки: «Осторожно, мины!» Это был голод в лесах, куда укрылись жители, очередь перед лавкой, чтоб купить хлеба и соленой рыбы, все возраставший счет на страницах толстой книги лавочника и его голос, твердивший: «Больше в долг не дам!»

Когда Клелия поравнялась с группой рабочих, сидевших свеся ноги на каменной ограде, она с вызывающей улыбкой подняла голову, и ее светлые волосы разметались по плечам.

— Кто бы мог подумать, — говорили рабочие, — и тем не менее…

Им не терпелось восстановить свое селение, может быть, даже не только свое, но и все окрестные селения, воспользовавшись этими домиками из брезента. Им не терпелось пустить в ход остановившиеся мраморопильни, разобрать развалины, вновь услышать сигнал рожка, оповещающий о падении отпиленной глыбы мрамора.

— И тем не менее… — говорили они, глядя на волосы женщины в джипе, обрамляющие золотым облаком ее лицо, — тем не менее все осталось по-прежнему.

Насчет разминирования они пошли говорить в американский штаб. Но там офицер, ни на минуту не прекращая жевать резинку, ответил им, что это дело гражданских властей. Про каменоломни им также ответили, что вопрос о возобновлении добычи мрамора и пуске в ход мраморопилен должны решать хозяева. Что же касается голода, то они могут дать им белый хлеб и консервы, — сказал офицер, продолжая непрерывно работать челюстью, — однако при условии, что в лагерь будут приходить женщины… для стирки белья и обмундирования. И волчий голод заставил некоторых женщин пойти в лагерь, где гремел джаз.

Эти странные стонущие звуки продолжали непрерывно разноситься с утра до поздней ночи, усиленные и без конца повторяемые горным эхом.

Рабочие каменоломен — люди, привыкшие работать под самым небом, в глазах которых от этой постоянной близости к небу, казалось, застыли удивление и тишина — вскоре устали от этой музыки. Им также надоел и безвкусный белый хлеб, не утолявший голода, и консервы. Они больше были не в силах видеть суровое выражение глаз своих жен, словно скрывавших от них какую-то тайну. Рабочие издавна привыкли к мелодичному, протяжному пению пил, к нежным звукам рожков и тотчас замирающему грохоту обрушивающихся глыб камня; от этих же постоянно звучащих в ушах судорожных воплей джаза им было просто не по себе физически.

— Мы должны что-то предпринять, — говорили они, — не то нам всем крышка.

Некоторые из них сразу же отправились собирать хворост — он шел на продажу в селения, расположенные в долине, — но то тут, то там на минных полях, совсем не обязательно отмеченных табличками с изображением черепа, поднимались в небо столбы черного дыма и земли и раздавались глухие взрывы, от которых содрогались горы. На улицах плакали женщины, и их плач вторил как эхо безумной музыке, продолжавшей наполнять воздух.

— Послушайте меня, люди, — сказал тогда один из рабочих каменоломен и рассказал, как он ходил к хозяевам, которые не хотят возобновлять работу, как он пытался убедить их, но безуспешно. Хозяева ожидают, когда придут парусные суда и железнодорожные вагоны, чтобы погрузить на них мрамор, ждут, когда получат новые заказы. Они не хотят рисковать. Когда парусники бросят якорь у мола в Форте деи Марми (который, между прочим, тоже разрушен), только тогда они возобновят работу. Рабочий закончил свой рассказ страшными проклятиями. — Не ждите, что спасение упадет с неба, — сказал он.