Искры - Михаил Соколов

Леону вспомнилась шахта, стачка, и он решительно сказал:

— Посоветуй не пускать стан. Посмотрим, что оно получится.

Ткаченко задумчиво прошелся возле одежных ящиков, огромный, как борец, и Леон залюбовался им: «Красавец парень. А кажется, не из храбрых».

Их разговор прервал недовольный голос Александрова:

— Похоже, мы первый день на заводе, я смотрю. Чего вы нахохлились, как мокрые курицы? Согласны с распоряжением начальства — давайте работать. Не согласны — так и говорите, я газ в печах уменьшу.

— Да и на самом деле, как будто конец свету наступил.

— Говорите, ребята. Что без дела стоять будем?

Ткаченко пошептался с Александровым и, вернувшись к Леону, громко обратился к рабочим:

— Про себя так скажу: это грабеж — каждую неделю срезать расценки. Не пускать стан, раз такое дело!

Все обернулись в его сторону. Кто и когда говорил, что стан не должен работать? Какое имеют право рабочие решать, пускать или не пускать его, когда возле него столько людей зарабатывает на хлеб? И дед Струков старческим тенорком запальчиво выкрикнул:

— А жрать титьку материну будешь?

Его поддержал другой голос:

— У него — сам да девка на улице. Что ему?

— То-то и оно, — приободрившись, продолжал дед Струков. — Да когда это было — «не пущать»? При чем тут стан? Его дело крутиться, а наше — катать.

— Верно! — важным баском отозвался Заяц, попыхивая толстой цыгаркой. — Может, они спробовать нас хотят, мол, хорошие ли мы работники?

Бесхлебное сорвал с головы фуражку и ожесточенно ударил ею по черному обеденному столу.

— Хватит пробовать нас! — выкрикнул он, опалив Зайца свирепым взглядом. — Штуки уж не одного спробовали. В могилах лежат те люди! Правильно Ткаченко сказал. Раз с нами так поступают, копейки начинают выжимать с нас — не пускать стан! Прикрыть газ в печах!

— Постой, постой! Горячий какой, ядрена Матрена, охладись трошки, — прервал его дед Струков. — А я вот как думаю, ребятки, башкой своей лысой. Раз такое заварилось, перво-наперво надо начальство позвать и потолковать с ним по-человечески, по-христиански. А это што такое — «не пущать»? — язвительно посмотрел он на Бесхлебнова. — Тебе кто права такие давал, болтать всякое? Ты своей дурной головой подумал, куда ты тянешь народ?

Неизвестно, сколько бы он отчитывал еще Бесхлебнова, но речь его прервал Леон:

— Папаша, твоя голова полысела не от хорошей жизни, так не мешай людям. Я тоже скажу: стан пускать нельзя. Надо позвать других рабочих и вместе решить, как тут быть. Сегодня смолчим — потачку дадим хозяину. А ему только палец дай в рот, а тогда и руку не вызволишь.

— Правильно. Не к делу твои слова, старина, — подал голос Александров. Ему понравилась смелая речь Леона.

— А какие к делу, Александрыч? Что молоко на губах не обсохло? Ну, решайте, бог с вами, — недовольно проговорил дед Струков и, махнув рукой, отошел в сторону.

Вальцовщики опять возбужденно заговорили.

После долгих пререканий все сошлись на том, чтобы вызвать начальника цеха, и поручили это дело Вихряю с двумя вальцовщиками. Вихряй тотчас ушел, и наступили томительные минуты ожидания.

Соседние станы продолжали работать. Оттуда видели, что на мелкосортном что-то случилось, но в чем дело, никто не знал.

Леон послал Ермолаича к соседям осторожно рассказать об отказе работать, и к мелкосортникам началось паломничество. Урывая минуты, вальцовщики, печники, крючники приходили в цех, возбужденно переговаривались и, узнав в чем дело, спешили обратно — передать товарищам о неслыханном событии. И впервые установленный ритм работы нарушился: болванок стали прокатывать меньше обычного, пошли остановки, брак. Мастера ругались, угрожали штрафами, расчетом, но работа от этого лучше не шла.

Пришел старший машинист. Он не понимал, почему Александров медлит, когда прежде от него покою не было, все ему до гудка пускай машину. Явившись к нему, он деловито осведомился:

— В чем дело, Александрыч? Из кочегарки прибегали: мол, пар девать некуда.

— Скажи, пускай чай из него делают.

— Да нет, окромя шуток, бунт, никак, вышел, а? — робко спросил старый машинист.

— Еще не вышел, но может выйти.

Прошел час, другой.

Вальцовщики ждали начальство с тревогой. Всем хотелось верить, что начальник цеха не давал распоряжения о снижении расценок и что достаточно будет поговорить с ним по-человечески — и все закончится благополучно. Но стан-то, стан не работал! И все задумались: а что теперь будет?

Наконец возле нагревательной печи блеснули очки. Люди насторожились, молча переглянулись между собой и стали сходиться в одну группу: всем вместе было как-то легче.

Начальник прокатного цеха инженер Галин заглянул в одну печь, в другую, но в них было тихо. Малиново-темные лежали в печах «холодные» болванки.

Мастер Шурин тоже заглянул в печи и только покачал головой.

Стоявшие в стороне Леон и Ткаченко, увидев начальника, молча пожали друг другу руки и подошли к товарищам.

Галин приблизился к вальцовщикам, высокомерно оглянул едва ли не каждого и, заложив одну руку за спину, а другой опираясь на трость с серебряной ручкой-топориком, так и остался стоять, небольшой, худощавый, с черной эспаньолкой и холодными серыми глазами.

Властным и неприступным казался этот человек в черной шинели с бронзовыми пуговицами и позолоченными молоточками в петлицах и на фуражке. Леон смотрел на него и вспомнил штейгера Петрухина: «Как два брата. Но эта птица, видать, поважнее: в золотых очках и с палочкой».

— Ну-с, так почему же не работаете, господа вальцовщики? — скрипучим голосом спросил Галин.

Никто ему не ответил, и лишь сердце в груди каждого лихорадочно забилось. «Да, дело не в мастере, заработок снизил этот бессердечный, высокомерный человек», — думалось всем.

Мастер Шурин выкатил глаза и надул щеки, готовясь выругаться, но Галин повысил голос:

— Кто, я спрашиваю, не хочет катать? — и стукнул палкой по чугунному полу.

Леон исподлобья глянул на него, на палку с серебряным топориком и опустил голову.

— Старшой ночной смены! — позвал Галин.

— Я старшой ночной смены, — ответил Александров.

— Почему остановили стан?

— Потому, что на чистовой паре выбило ввод и чуть вальцовщика не убило.

— Я спрашиваю не о вальцовщике, а о стане. Почему вы допустили до остановки?

— Потому, что рабочие хотели поговорить с вами.

— Это еще что такое? Бунт? Анархию разводить в моем цехе вздумали? — резко крикнул Галин скрипучим, неприятным своим голосом, точно в горле у него хрустел песок.

Бесхлебнов выступил вперед, снял фуражку и смело ответил:

— Мы бросили катать через то, господин начальник, что вы на гривенник плату нам скинули.

Галин презрительно осмотрел его с головы до опаленных железом сапог, язвительно бросил:

— Дальше?

— А дальше, так что, потолковать с вами хотим. Как правда урезка эта самая, мы и вовсе стана не пустим.

— Ах, вот как! — Галин обернулся к мастеру. — Запишите его фамилию и вон! Вон с завода!

Бесхлебнов побледнел, трясущейся рукой надел картуз и вопросительно посмотрел на товарищей, как бы говоря: «Что же вы смотрите, братцы?»

Галин медленно прошелся вдоль стоявших толпой рабочих и вернулся на прежнее место.

— Так вот, — жестко проговорил он, — если стан сейчас же не будет работать, всех выгоню за ворота. К чертовой матери! Слышите? Бестии, — добавил он и хотел уйти, но Леон спросил:

— А что значит «бестии»?

Галин подошел к нему, измерил его взглядом с головы до ног и ответил:

— Бестия — это значит: скот. Скот, который бьют палками. Понятно?

Бесхлебнов негодующе сказал:

— Ты что ж это, начальник, насмехаться пришел над народом? Мало, что плату нам урезал, так ты, образованный человек, еще…

Он не договорил: Галин взмахнул своей железной палочкой, ударил Бесхлебнова ручкой-топориком по обожженному плечу и пошел прочь.

Бесхлебнов застонал, схватился рукой за плечо, а в следующую минуту настиг Галина, дернул его за шинель и грозно повысил голос:

— Сволочь, за что бьешь? За что-о, спрашиваю?

Галин качнулся, запустил руку в карман шинели и выхватил револьвер.

— Начальник! — крикнули Леон и Ткаченко одновременно, бросившись на помощь товарищу, но было поздно: раздался выстрел.

— Ой, братцы, чего ж вы смотрите на него, изувера! — простонал Бесхлебнов.

Вальцовщики хлынули за Галиным, грозно зашумели, закричали:

— Держи его!

— В печку таких!

— Бей его, подлеца!

Галин, бледный, сгорбившись, как хорь, сунул револьвер в карман и бросился назад, к выходу. Ткаченко и Леон догнали инженера и, вытащив его на середину цеха, крепко держа за руки, хотели сейчас же послать за директором. Но толпа свалила его, и началась расправа.