Пирамида. Т.2 - Леонид Леонов

Кроме близких никто и не признал бы, пожалуй, прежнего, восходящего трибуна в том виноватом призраке из небытия, с обвислыми руками стоявшем близ порога. Иначе как глубокой ночью ему и ста шагов не дали бы пройти в нынешнем его виде по столичным улицам, где поминутно снуют посольские машины, гуляют братские делегации, и великий вождь проездом на дачу мог омрачиться зрелищем личности на пределе человеческого паденья.

Пришелец с теневой изнанки бытия скорее от стыда за свое ничтожество, чем от холода, кутался в свой гадкий, на тесемочных завязках, влагой набухший ватник и почему-то плотнее затягивал на шее туго намотанный шарф. Крайнее утомление сквозило в неточных движеньях и на всем облике его от сбившихся волос и неправдоподобно темных рук до мертвенно-воскового блеска на скулах — вряд ли только от долгого неумывания из-за суровости тамошнего, откуда прибыл, уклада. Страдальческая, под Христа, бородка усиливала впечатление обреченности. Валяясь на полу арестантской теплушки, немудрено было малость поизбиться в условиях долгого этапного перегона. Но загоравшийся порою из-под постоянно приспущенных век, злой, нелюдской какой-то огонек во взгляде обжигал на расстоянье. И надо считать Дуниным подвигом, что, наткнувшись на него, не убежала, не разревелась, а нашла силы приветливо улыбнуться брату. Загадочная иногда, чуть высокомерная усмешка змеилась у Вадима в правом углу рта, отчего создавалось впечатление, что ему даже хорошо так. Видимо, прочно усвоенный кодекс лагерного поведенья — «ничего не проси, не надейся, не желай, не жалуйся, не жди»... навечно отучил его от былых, даже в скромных старо-федосеевских размерах, житейских излишеств. Многое другое также указывало, что первенец лоскутовский воротился домой в расстроенном здоровье. Так, настойчивое предложение согреть воды, чтобы сполоснуться с дороги, встречено было категорическим отказом Вадима, причем странные подергиванья в лице сопровождались приступом такой безудержной икоты, что старики испугались и отступили. Лишь после минутной неловкой заминки началась чрезвычайная хозяйственная беготня, настолько безмолвная, что ближайшие соседи Шамины проведали о событии только сутки спустя.

Пока виновник его переодевался в Дуниной светелке из казенного в домашнее — теплое, чистое и сухое, родня его, суетясь и мешая друг дружке, готовила ужин внизу. Всего лишь вторично за много лет, после пиршества по случаю замирения с фининспектором Гавриловым, вновь стелили парадную скатерть из сундука, а на кухне с риском повредить в таком переполохе ставили заветный самовар, потому что другого такого повода уже не могло представиться до конца лоскутовских дней, — совершали также уйму иных бесполезных поступков, выражавших не одно праздничное смятенье, а подспудное желанье отбиться от окаянных мыслей: еще не случалось, чтобы из тех запредельных краев отпускали домой на побывку. Недавняя радость по поводу исполнения желаний сменялась далеко не шуточными тревогами. Вдобавок уже четверть часа без малого смущенные хозяева дожидались дорогого гостя у накрытого стола — все, кроме Егора, который в ту пору понес за дверь повесить куда-нибудь набухшую влагой Вадимову одежду. Но лишь после повторного напоминательного оклика Прасковьи Андреевны некоторое оживленье наверху, скрип половиц как от подвижки мебели порассеяло вовсе нежелательные подозренья.

— Все в сборе, Вадимушка... не побрезгуй с нами чем Бог послал! — с протянутыми навстречу руками позвала она да так и замерла на скорбном полувздохе.

Рукою неуверенно скользя по перильцам, беспоясый и в ветхой отцовской рубахе наизнанку возлюбленный первенец спускался к ним по лестнице с безучастной застылой улыбкой, будто ему нипочем скандальное возвращение в лоно семьи, на деле же — не потому, что стыдился своего горького отступничества или старался смягчить свою каторжную неприглядность, а оттого, что вовсе ничего не замечал вокруг себя, устремленный к таинственным происходящим внутри него переменам. Сидевшей с опущенными глазами огорченной родне оставалось лишь изображать оживление и радость, словно не догадываются о его душевном смятении.

А между тем плакать хотелось старикам при виде покаянной неуверенности, с какой Вадим занимал прежнее, всегда ему принадлежавшее место за столом. И еще не успели сесть, когда подоспевший из смежной комнаты Егор значительно кашлянул, взглянув на родителей особо пристальным взором с намеком на только что сделанное открытие, чем сразу же подсушил совсем было готовые пролиться слезы стариковского умиленья. В свою очередь и у Дунюшки, подметившей их переглядку, поубавилось стремленья разреветься на братней груди.

Из-за позднего часа все же пора было к ужину приступать.

— Вот и снова сподобил нас Господь посидеть рядком, помолчать в единении перед отходом на сон грядущий... — приступил было о.Матвей, осеняющим жестом приглашая к трапезе, и тотчас померкнул весь при мысли, кому, собственно, надлежало бы воздавать благодарение за неоплатную радость свиданья.

И правда, беседа с возлюбленным пришельцем так и не наладилась в ту ночь, как не состоялась и за остальное время пребыванья его в Старо-Федосееве... кроме нескольких, пожалуй, вскользь кинутых, толком не разобранных слов, да и те — если только не послышались. С одной стороны, домашние воздерживались от расспросов, чтобы преступным любознайством к запредельно-подвальным секретцам не навлечь на него добавочных бед. Да он и сам, с другой-то, стремился почаще отдыхать от тяжких воспоминаний, для чего, периодически выключаясь из бытия, как бы дремал с открытыми глазами. Подумалось даже, что прибывшие вместе лагерные конвоиры стерегут и здесь государственного преступника, хотя бы и выпущенного на отгул по чьему-то милосердному ходатайству.

Кстати, то ли сосредоточась на горестях своих, то ли попривыкнув там к умеренному питанию, Вадим пальцем не коснулся соблазнительной перед ним постной снеди, словно не замечал ее. Да и позже никто не заставал его за едой: очевидно, стыдясь отвергнутого им однажды бесчестного поповского хлеба, он по необходимости ел его здесь воровски, от всех украдкой.

Напрасно хлопотала сбоку Прасковья Андреевна, словить пыталась его все еще окоченелые, ускользающие пальцы, согреть их материнским теплом.

— Хлебни хоть чайку-то глоточка два, солнышко наше, я туда вареньица малинового намешала. Ты, бывало, и ангинкой-то любил болеть, благо я тебе сухой малинки погуще заваривала для смягчения горла... — И хотя после аблаевского крушения курево в домике со ставнями разрешалось единственно Финогеичу, да и то на свежем воздухе, сама подсовывала любимцу тощие, с высыпавшимся табаком папироски, ибо по описаниям узнику подымить сущая отрада, слаще водицы иной раз.

Внезапно спазматическая, крайним нервным истощеньем объясненная зевота напала на гостя, словно навалившийся камень спихивал с себя. В самом деле, за двадцать лет никогда еще Лоскутовы не ложились спать так поздно. И так как бывшую Вадимову каморку занимал теперь Егор со своей обильной техникой, то во избежание новых между ними осложнений Прасковья Андреевна с ходу предложила постелить себе на полу у Дунюшки, уступив сыну родительскую постель в силу его болезненного состояния, пуще же — из сладостной готовности к материнским жертвам. Со своей стороны о.Матвей вызвался пристроиться на раскладушке в кухне, но тут буйно вмешалось младшее поколенье, а пока длилась борьба великодуший, Вадим сам выбрал для ночлега боковой чуланчик в сенях, где под домашним хламом и обувью клиентов сохранились нары еще от прежних жильцов. Оно не так мягко да от шорно-сапожного смрада не продохнешь, однако никто не посмел отнимать у блудного сына право на покаянное самоограниченье даже в скромных старо-федосеевских удобствах. Вынесли посторонние вещи, чтобы воздуху прибавилось, и распахнули верхний продух высоко под потолком, причем прикрыть его гость уже не дал с категорической жестикуляцией в том смысле, что холод для здоровья в самый раз хорошо... Ввиду чрезвычайных потрясений трое суток спустя любая мелочь тут приобретает знаменательное значенье. И сразу по возвращении в столовую, едва остались одни, Лоскутовых постигло вовсе переполошившее известие.

Легко представить, какие противоречивые чувства боролись в Егоре при созерцании жестокого братнего паденья. Безучастно вглядываясь куда-то мимо, чуть в сторонку, он в сущности глаз с Вадима не сводил и таким образом по некоторым неуловимостям поведенья с самого начала заподозрил какие то добавочные странности позади заурядных арестантских невзгод. Оказалось, при укладке каторжной Вадимовой справы на раскаленную лежанку для просушки предусмотрительный отрок решил удалить из карманов отпускное свидетельство, также табак и деньги, чтобы не пришли в негодность от воспаренья... а кроме того, рассчитывал таким образом прояснить подноготную суть о своем братике, в характере которой уже тогда не сомневался. К немалому его торжеству пополам со стыдом и печалью самый тщательный, потому лишь и затянувшийся давеча обыск не обнаружил ни тайничков во швах, ни клочка нигде намокшей бумаги, что наводило на разоблачительные догадки о Вадиме по части самовольного прибытия под мамашино крыло. Если получасом раньше никто не сомневался в щедрости Шатаницкого, без чьего могущественного поручительства в инстанции не могло осуществиться такое чудо, то на поверку выяснялось, что все его участие выразилось разве только в пособничестве к бегству из лагеря, чем лишний раз подтверждалась каверзная репутация корифея как известного, с адским когтем шутника. Просто не верилось, чтобы в такой строгой обстоятельной державе узника выпускали из острога, мало сказать, без документов, даже без шапки, неукомплектованного. Конечно, розыск опасного беглеца начнут именно со Старо-Федосеева, и так как укрывательство политического преступника грозило тотальными последствиями для всей семьи, то и стали, собравшись в кучку, гадать шепотком, куда на временное местожительство приткнуть младших, чтобы тоже не привлекли за недоносительство. А поелику уже не оставалось скрытного местечка на всей русской земле, опять же незадолго перед тем помер в Зауралье и спасительный поп, последнее лоскутовское прибежище, то единственным средством отвратить катастрофу становилась добровольная Вадимова сдача с возвратом к месту заключения, желательно в форме, способной тронуть сердца гонителей. На сей раз один Егор был против бесчеловечного решения, но возражал столь дипломатично, что к рассвету без его согласия договорились планомерно, лаской и косвенным увещанием, не подчеркивая образовавшуюся меж ними дистанцию, подвести молодого человека к неизбежному шагу, тем более что опроверженьем своего ареста хоть на сутки государственный преступник тем самым смягчал и собственную участь. Заодно были обсуждены и другие меры предосторожности, так, например, под разными предлогами не допуская к себе Шаминых, временно прекратить и принятие заказов. Остаток ночи кое-как промаялись без сна.