Петровка, 38. Огарева, 6. Противостояние - Юлиан Семенов

У него перехватило горло, старуха заметила это, вздохнула, поднялась, принесла из маленького шкапчика три стопочки и бутылку.

— Ничего, — сказала она. — Выпьем за упокой его светлой души.

— Мне нельзя, — сказал Борис рубленым голосом, и этот его рубленый, резкий голос показался Костенко ужасно, до боли в висках, неестественным и чужим здесь…

— Шофер, что ль? — спросила старуха. — Так ить на ночь можно, к утру и духа не будет.

— Мы сейчас же и обратно, — сказал Костенко.

— На ночь? — удивилась старуха. — Кто ж ночью ездит? Оставайтесь, я вам постелю, на Грининой кровати постелю, она широкая, Гринька с двоюродным завсегда на ней спал. Отцовым пальтом, бывало, накроются, и ну возиться, ну шпыняться, да еще напукают, огольцы, чтоб теплей было…

— Глафира Андреевна, — выпив, сказал Костенко, — я хотел вас спросить вот о чем… Весной сорок пятого, а скорее, летом, к вам Гришин друг не приезжал погостить?

— А как же, приезжал! Тоже Гринька, как сейчас помню! Он еще с покойным Андреем Иванычем спал, а племяшу я на полу стелила. Они тоже с фронта пришли, только ихняя изба сгорела, они у меня тогда жили постоем.

«Вот почему он ее не убил, — сразу же понял Костенко. — Он ведь ехал сюда убить ее. А ее спасло то, что постоем жили погорельцы: сделай добро близкому — окупится жизнью, так в Писании?»

— Глафира Андреевна, — спросил Костенко, — а Гринька тот, что приходил гостевать от сына, сам-то откуда родом? Не говорил?

— Вроде б смоленский, — откликнулась старушка, — что-то он про Смоленск говорил. Андрюшка-то Гончаров там воевал, ну и, значит, беседовали они об городе… А может, и не смоленский, тоже, может, воевал там, их всех война породнила, где прошли, там и родина для них осталась…

…На обратном пути, глубокой уже ночью, Костенко заехал в Торжок, в районное отделение милиции, и, не очень-то веря в успех, скорее для успокоения совести, позвонил дежурному в свой отдел, попросил архисрочно выяснить, сколько в Смоленске людей с фамилией Кротов, но из всех этих Кротовых пока что сосредоточиться на выяснении того именно, у кого были родственники в Адлере…

«МВД СССР, УГРО, Костенко.

Уроженец Смоленска Кротов Евгений Ильич, 1897 года рождения, имел брата, Ивана Ильича, проживавшего в Адлере. Скончался в 1951 году. В Смоленске работает вдова его сына, Кротова Елена Тимофеевна, 1932 года рождения, заведующая ювелирным магазином, проживает по адресу: Могилевская улица, дом 6».

…Вернулись на рассвете. Москва была красива особой, утренней, безлюдной красотою; остро пахло распустившейся листвой.

Костенко отчего-то вспомнил Кисловодск; приехал туда зимою, по делу «Пашки»; воскресенье выдалось свободным; пошел на Красное Солнышко. Поразило его обилие белок — быстрые, с желтыми опушками и дымчатыми холеными хвостами, нежные зверьки садились людям на руки, лакомились семечками; коготки их щекотали ладонь — идиллия.

«Люди стали добрее, — подумал тогда Костенко. — Это — знамение. Раньше здесь белок не было, а если и забегала какая, то от людей таилась в листве… Их ведь в войну стреляли не для того, чтобы шкурку выделать, — о мясе мечтали…»

…Дежурный, счастливый оттого, что скоро может ехать домой, отсыпаться, доложил:

— Товарищ полковник, на ваше имя только что получена телеграмма и пакет из Неаполя. И еще: вас очень искал генерал.

…В пакете были фотографии Петровой, переданные в Неаполе ее двоюродным братом: невзрачная женщина, в очках, с острым, точечным взглядом. Кротова рядом не было.

«По дурнушкам работал, — подумал Костенко. — Бухгалтер Львов был влюблен, она ему казалась красавицей. Удел влюбленных — дописывать портрет пассии, создавать образ прекрасной дамы… Каждый влюбленный — гениальный художник».

Костенко посмотрел на часы — половина шестого. Домой ехать нет смысла. Генерал приезжает в восемь. Он лег на диван, укрылся шинелью, которая висела у него в шкафу вместе с формой, и сразу же уснул.

Сон ему приснился странный — будто он в маленькой деревенской церкви, стоит на коленях рядом с Глафирой Андреевной Милинко, в руках у них свечки, и хор поет, детишки.

Пел, однако, не хор в церкви — по радио передавали концерт юных свешниковцев, «Аве Мария». Секретарь не выключила радио с вечера, Костенко всегда держал включенным, телевизор велел убрать, чтоб не отвлекал, а «Маяк» слушал постоянно, музыка ему помогала, а если передавали какую-нибудь словесную тягомотину, он отключался, пропускал мимо, он это умел, поэтому и с женой был счастлив — все двадцать пять лет.

Увидел во сне ленинградского рабочего-изобретателя Васильева. Малюсенький, худенький, с нездоровым лицом блокадника, тот рассказал Костенко, как ему прикрепили — в порядке шефства и контроля — инженера с двумя чертежниками.

«Инженер норовистый, — улыбчиво, тихо рассказывал Васильев, — что не так, сразу начинает вопить. Если б я йогой не увлекался, давно бы от его концертов инфаркт получил, так он шумит, а я небо себе представляю, облака, Баха, и он таким малюсеньким-маленьким делается, и голоса его не слышно, а уйдет — я снова на землю вернусь и спокоен, всем на удивление, словно бы никакого скандала и не было. Чертежники удивляются: «Ну и выдержка у вас». Нет у меня никакой выдержки, просто йогу знать надо, очень полезный инструментарий в век стрессов».

…Спал Костенко сорок минут. Тяжело поднявшись с дивана, сразу же подошел к телефону, позвонил в Смоленское управление:

— Аккуратно поговорите со вдовой Кротова — не посещал ли ее в этом году мужчина, возможно, в форме капитан-лейтенанта.

…Когда в девять вернулся от генерала (тот сказал, что загранпаспорт готов, билет в Берлин взят на завтрашний утренний рейс), позвонили из Смоленска:

— Кротову посещал моряк. Сказал, что был дружен с ее родственником, покойным Николаем, вместе дрались за Киев, обещал еще раз приехать в этом месяце…

…Билет на Берлин Костенко попросил сдать, поручил Тадаве позвонить Паулю Велеру, извиниться, сказать, что прилетит на днях, сейчас никак нельзя, и вызвал машину: ни самолета, ни поезда на Смоленск не было, ждать не мог, чувствовал, надо быть там как можно скорее.

РЕТРОСПЕКТИВА-VII

(Магадан)

Впервые он увидел золото в руке отца. Тот пересыпал его с ладони на ладонь — грязные серо-желтые камушки, словно с пляжа.

— Вот, гляди, — сказал тогда отец. — И запомни, сие — сила.

— А чего это? — не понял юноша.

— Не «чего», а «что». Золото. Завещаю его тебе. Продать нельзя, «торгсин» прикрыл, так что береги. До иных времен.

— До каких это «иных»?

Отец внимательно на него посмотрел, долго медлил, потом ответил:

— Много сызмальства знать будешь — помрешь не живши. Придет время — скажу. В нынешних книгах объяснений не ищи — пустое, ложь. Задают — зубри, но в голову не откладывай, не надо, зачем зазря забивать тем, что — мимо? Помни одно: у кого козу отобрали — тот о козе всю жизнь и мечтает. У кого коня увели — тот во сне своего коня видит. У кого золото отобрали — тот ждет… Постоянно, ежеминутно ждет, как бы вернуть. И в союзниках ему будет тот, кто козу потерял, тот, кто коня лишился, потому как людишек одно лишь может объединить — единая кровь и желание вернуть. В этом желании зависти еще нет, она после придет, когда козу в дом за рога притащат, коня по улице проведут, а мне в руки пригоршень золота и брильянтов отсыпят из зеленого мешка с сургучной печатью. Вот тогда тот, кто козу вернул и коня, на меня попрут! Но — дудки! Прежних уговоров не будет, тогда — круто, иначе нельзя с нашим народом, иначе в нем страха не будет, а коли страха нет — уважения не жди. У вас в учебниках пишут, что, мол, последний царь был «кровавым». Неверно это, сын. Не был он «кровавым», тряпка он был и размазня, оттого и не было в народе почтения к нему, а я вот летописи читал, как в церквах об Иоанне Грозном писали, когда он головы косил: «Заступник, писали, родимой земли, за православие страдалец и за душу народную». Так-то вот, сын. На ус мотай, но язык за зубами держи, время такое, что слушать все умеют, грамотные, и писать научились, — понял? Силу копи. И жди. Тогда никто не посмеет тебя в нос шпильнуть: «заика». Тогда все будут шапку с головы драть. И еще запомни: мужчина только тот, кто умеет мстить.

Второй раз он держал в руках золото в доме Гретты, в сорок третьем, в Бохуме. Дурак, поспешил, пьяно поспешил… Бомбежки б дождаться, ее балкой придавить, все б мое было…

Третий раз он увидел золото спустя двадцать семь лет, в семидесятом, когда вез с аэродрома трех старателей. Он удивился, когда, спросив пассажиров — вполне современных, с аккуратными бородками, не старых еще людей — об их профессии, услышал в ответ: