Петровка, 38. Огарева, 6. Противостояние - Юлиан Семенов

— Значит, Георгий Георгиевич Козел?

— Да.

— В военкомате какие-нибудь данные на него могут храниться?

— Обязательно. В школе есть его уголок, следопыты раскопали его письма домой, заметки в дивизионку, он стихи у нас писал…

Костенко обернулся к Сандумяну:

— Месроп, пожалуйста, если товарищ Юмашев позволит, позвоните в горотдел, пусть отправят телеграмму Тадаве по поводу установочных данных на Георгия Георгиевича Козел.

— Вы верно произнесли его фамилию, — заметил Юмашев, — не обидно, так редко кто говорил, все — как попривычней…

— И еще, — продолжил Костенко. — Пусть посмотрят по линии Министерства обороны список той части, где служил и погиб Козел, — до какого дня они были вместе с Кротовым. Обстоятельства гибели, свидетели, где живут…

— «Где живут», — горько повторил Юмашев. — Да живы ли? Никого уж не осталось почти, мы доживаем, те, кому в сорок первом было семнадцать…

— А вот и неверно, Глеб Гаврилович, — возразил Сандумян, набирая номер. — Я нашел вашу учительницу, Александру Егоровну, ей семьдесят девять, а она еще бодрая и вас хорошо помнит и Кротова…

9

Александра Егоровна Хивчук жила в большой комнате, на первом этаже. Подоконник был заставлен цветами. Вообще же был здесь особый старушечий беспорядок, множество лишних вещей: этажерки, с подставленными под отломанные ножки кирпичами, старая софа, на которой лежали кипы газет и старые, незаштопанные чулки. На табуретках возле батареи стояли кастрюльки, много кастрюлек. Костенко оглянулся — холодильника в комнате не было…

— Александра Егоровна, этот товарищ приехал по поводу вашего ученика Кротова, — сказал Сандумян.

— А, Коля… Присаживайтесь… Я отлично помню этого мальчика, сын покойного Ивана Ильича… Незаурядный был мальчик… Если бы еще не заикание…

— Отчего он начал заикаться? — спросил Костенко.

— Это романтическая история, — ответила Александра Егоровна и поправила седые, очень жесткие, вьющиеся волосы. — Поскольку все участники драмы ушли из жизни, я могу рассказать вам правду. Только, пожалуйста, не курите, и не потому, что табак угрожает окружающим более, чем курящим, а оттого, что я считаю табак проявлением моральной распущенности…

— Я буду жевать сигарету, — улыбнулся Костенко. — Если позволите.

Александра Егоровна пожала плечами:

— Неужели такая гадость может доставлять удовольствие? Ну да ладно, жуйте свою отвратительную соску. Видите ли, покойница…

— Кто, кто? — подался вперед Сандумян, не заметив остерегающего взгляда Костенко. — Какая покойница?

— Жена Ивана Ильича… Она была очень хороша в молодости, кавалеры преследовали… До тех пор, пока Иван Ильич жил дома, она была образцом добродетели… А потом у него случилось несчастье…

Сандумян хотел было уточнить какое, но Костенко положил ему руку на колено; тот понял.

— Иван Ильич был очень резким человеком; никто не знает, что произошло тогда у них на вечеринке, но он ударил завуча Завьялова, удар пришелся по виску. Завьялова увезли в больницу с сотрясением мозга. Потом над Иваном Ильичом был суд, дали два года тюрьмы… Через семь месяцев он вернулся… А у него дома — он приехал без предупреждения, за хорошую работу освободили значительно раньше срока — сидел завуч Завьялов… Иван Ильич прошел в свой закуток — у них был свой дом, с массой маленьких закутков, покойник не любил больших помещений; дождался, пока завуч ушел — тот даже пытался с ним заговорить, но покойник свою дверь не открыл; вышел в столовую. А там сидела покойница и Коля. Дело в том, что завуч, чувствуя, видимо, свою вину, приходил подтягивать Колю — у того очень плохо шли гуманитарные дисциплины, совершенно не давались литература, история, география. Никто не знает, что творилось в доме у Кротовых, только соседи слышали, как пронзительно кричал Коля, очень кричал. А после исчез, и нашли его в море через четыре дня: он сбежал из дома, угнал рыбацкий баркас. Но разыгрался шторм, холодно, волны, ужас — представляете состояние ребенка? После этого он и стал заикой. Покойница две недели не выходила из дома, но с той поры совершенно исчезла ее былая самостоятельность и красота — она как-то съежилась и постоянно смотрела на покойника рабскими глазами побитой собаки…

— Иван Ильич был очень жестоким человеком? — спросил Костенко.

— Я бы сказала иначе. Я бы сказала, что он был справедливым человеком. За измену на Руси бабу испокон века драли вожжами…

— Но ведь вы считали, что измены не было? — заметил Костенко.

— Была, видимо, моральная измена, а она подчас страшнее физической.

— И в чем же выразилась измена Аполлинарии Евдокимовны?

— Кого? — удивилась старушка. — Кого?

— Так звали покойницу, — пояснил Сандумян. — Жену Кротова.

— Да? Незадача, а я как-то и не знала ее имени, помню только, что поповское, — и она засмеялась мелким, быстрым, захлебывающимся смехом.

— Иван Ильич был красивым мужчиной? — поинтересовался Костенко.

— О, невероятно! Сильный! Высокий! Уверенный в себе! Очень красивый, мы все были от него без ума.

— До этого Коля не заикался? — уточнил Сандумян.

— Нет. Никогда… Он стал очень тяжело заикаться, бедный мальчик… В нем произошел какой-то внутренний слом…

— Какой? Затаился? Стал тихим?

— Наоборот! Из бутылки выпустили джинна! Он, мне кажется, понял значение силы. Только ее ведь и боятся люди. И он стал главным драчуном — как что не по его норову — сразу в драку! Но я его все равно любила. В нем не было этого отвратительного, как у некоторых учащихся, чувства стадности.

— То есть? — не понял Костенко.

— Вы же помните школу, — ответила Александра Егоровна. — Кто-то набедокурил, зло нужно наказать, — непременно и безусловно, — но ведь не говорят, паршивцы, про зачинщика. Однако его необходимо выявить и наказать, тогда другим будет неповадно… И только один мальчик в классе помогал мне — Коля.

— Ябедничал? — спросил Сандумян.

— Вы плохой педагог, — Александра Егоровна даже передернула острыми плечиками. — Что значит — ябедничал? Он говорил правду. А другие — из ложного понимания духа товарищества — покрывали виновника, молчали.

Костенко снова положил руку на колено Сандумяна и спросил:

— Гоше Козел часто доставалось от него?

— Козел был маленьким тираном. Он горел своими лозунгами и требовал, чтобы все были, как он. По-моему, он был карьеристом…

— А чего ж на фронт добровольно ушел? — снова не удержался Сандумян.

— Вы думаете, бескорыстно?! Он наверняка полагал, что его определят в газету — стишки писать! А пришлось воевать! Взялся за гуж, не говори, что не дюж! Вы думаете, Козел (она снова произнесла фамилию именно так, как и ждал Костенко, с ударением на втором слоге) не донимал учителей?! Комсомол, ему все можно, а мы — мещане, обыватели, да еще не у всех чисто пролетарское происхождение! Нет, нет, их даже сравнивать нельзя, двух этих детей…

— Александра Егоровна, а когда Коля Кротов увлекся авиацией?

— Знаете он будто чувствовал приближение войны… За полгода, ранней весной, начал посещать Осоавиахим и, к нашему вящему удивлению, пролетел над школой с Игорем Андреевичем! Крылышками помахал!

— А кто такой Игорь Андреевич?

— Наш аэронавт! Кумир всех мальчишек! Во времена он служил в белой гвардии, поэтому его не пригласили в РККА, но он пристроился в Осоавиахиме. Весь в кожаном, перчатки с раструбами, усы, брови вразлет, удивительный был мужчина! Он, правда, потом перелетел к немцам в Новороссийск…

— Как фамилия кумира? — спросил Костенко.

— Не помню… Игорь Андреевич… Его все звали Игорь Андреевич!

Сандумян поднялся:

— У вас тут поблизости есть телефон?

— Обещают в следующей пятилетке, пока нет…

— Ничего, — сказал Костенко, — успеете, Месроп… Садитесь… Александра Егоровна, у вас случаем писем от Коли нет? Он, видимо, очень хорошо к вам относился…

— Письма! — она прыснула со смеха. — Умей он хорошо писать, его бы устроили на работу, где давали бронь, а не отправили на войну…

— Но ведь отец пытался пристроить Колю на завод, — мягко спросил Костенко. — Разве нет?

— Конечно. А на завод брали лучших комсомольцев из невоеннообязанных. А Коля был такой здоровый.

— Александра Егоровна, школьные тетради хранятся в архиве? — спросил Месроп.

— Какие же в школе архивы, молодой человек?! Это ведь школа, храм, а не околоток… Некоторые учителя оставляли себе особенно интересные сочинения. Я долго берегла изложения Лиды Гончаровой, она прекрасно записывала рассказанное, даже запятые улавливала… А Никодим Владимирович хранил ужасные сочинения, с тьмой грамматических ошибок…