Петровка, 38. Огарева, 6. Противостояние - Юлиан Семенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Через полчаса надо выезжать… Но ты Аришке хоть что-нибудь объяснила?
— Милый, я только этим и занимаюсь, — ответила Маша, вернулась на кухню, сняла с плиты закипевшую воду, сделала мужу крепкий кофе, как он любил, с пеной, села против него, подперла щеку рукою и улыбнулась. — Обожаю тебя рассматривать. Ты к старости становишься еще красивее.
— Почаще мне это говори, — Костенко отхлебнул кофе. — Вообще, ублажай меня, Марья. Я сейчас в таком деле сижу, что баб начинаю ненавидеть.
— Вполне тебя понимаю…
— Когда физиология прет, гадостно делается.
— Не изо всех же она прет…
— Считают — изо всех.
— Бабы говорят?
— Оне, проклятые.
— Не верь.
— Так ведь факты…
— Просто тебе не везет в этом деле, милый. Физиология, конечно, штука сложная, но ведь есть и противоположное ей — дисциплина духа.
— Редко встречается, — вспомнив тетю Марго и мать Левона, ответил Костенко.
— Конечно не часто. Мужики распускают, женщина перестает поклоняться богу, своему богу, тебе персонально…
Костенко поднял на нее глаза:
— Ты это что?! Перестала мне поклоняться? Разведусь.
— Тебе нельзя перестать поклоняться, оттого что ты — как рельс: каким был, таким и остаешься, не даешь поводов для разочарования.
— А что чаще всего разочаровывает женщину в мужике? Постель?
— Это — тоже. Но в меньшей мере, мне кажется.
— Так тебе кажется…
— Видишь ли, если в постели мужчина и женщина сообщники и запретного для них нет, если они не боятся себя открывать друг другу до конца, тогда им ничего не страшно. Но ведь сколько комплексов, милый! Постель… Сексологии мы в школах не учим, стыдливость наша — хрестоматийна. В конце концов оборачивается это трагедиями… Но постель все-таки во-вторых, как ты передразниваешь своего Тадаву…
— Во-первых…
— Ты что это? Седина в голову — бес в ребро?
Костенко вдруг увидел лицо Киры Королевой, ее волосы, обвалившиеся на плечо, поднял глаза на Машу, на ее седую — настоящую, не крашеную — копну волос, улыбнулся:
— Это — точно. В ребро… Ты что сердитая?
— Заметно? Никак не могу себе ответить на вопрос: отчего у нас в магазинах продавщицы так грубы? Сыты, обуты, французскими духами надушены, а рявкают, словно жандармы. А как мы в метро садимся? Отчего это? Почему в Японии — я до сих пор эту поездку забыть не могу — при входе в магазин вам кланяются и говорят: «Спасибо, что пришли к нам!» И прощаются: «Благодарим, что посетили!»
Костенко хмыкнул:
— У нас теперь тоже на чеках пишут: «Благодарим за покупку».
— Пишут. А как иные говорят друг с другом? И это шлейфом тянется с улицы и из магазина в дом. А разве любовь возможна, если только что собачился? Ну ладно, не любовь, просто-напросто совместное проживание под одной крышей? А в школе? Первоклассников называют по фамилии. «Иванов», «Петрова». А «Петрова» только что в куклы играла, ласково их называла «Машеньками» и «Наденьками», и мама ее зовет «Пашенька». Мне иногда хочется, чтобы по телевидению начали программу, обращенную ко всем: «Товарищи, постыдитесь, как же вы общаетесь друг с другом, посмотрите на себя со стороны!»
— Подействует?
— Еще как…
— Значит, примат воспитательной работы?
Маша улыбнулась:
— Ну, конечно, хорошо, чтобы в магазинах был не только один сорт сыра…
— Вот видишь… На рынке-то отношения между продавцом и покупателем другие. И улыбаются, и торгуются, и шуткой перебрасываются…
— На рынках душегубы, — обижаясь чему-то, ответила Маша. — Так дерут, просто никаких денег не хватает…
— Так это понятно, — допив кофе, ответил Костенко. — Если в магазинах постоянно будут парниковые помидоры и огурцы, кто к душегубам пойдет? А если б еще к тому же продавец магазина получал процент с успеха своей работы — что ты! Он бы с тобой как с Лолобриджидой разговаривал…
— Это если он — мужчина.
— Если женщина — как с Вячеславом Тихоновым, — ответил Костенко и посмотрел на часы.
Маша принесла туфли, снова опустилась перед ним, обула его, подняла голову:
— Снова левая нога ужасно опухла, Славик… Хочешь, я попрошу Ниночку приехать к нам? Она тебя здесь послушает, много времени это не отнимет, ну, пожалуйста…
Костенко положил руку на голову жены, ощутил тепло, увидел стрелки часов — надо ехать.
— Марья, ты не можешь представить себе, как я устал…
— Я сержусь на наших женщин, которые вечно жалуются, что им тяжелее, чем мужчинам… И сумки надо, мол, таскать, и готовить, и стирать… Мужчинам всегда тяжелее…
— Права ли ты, Марья?
— Так точно, товарищ полковник, права. Вы организацию труда проходили? Или — темный сыщик? Эти разговоры идут от разгильдяйства и культа жратвы. «Путь к сердцу мужчины лежит через его желудок»? Безобразие это! На западе и в Японии женщины тоже и продукты покупают, и готовят…
— Им покупать легче, Марья, не надо в очередях стоять…
— Я беру идеальный случай…
— Да и не работают они, как вы, помимо «идеального случая».
— Еще как работают! Посмотри статистику… Только покупают не так, как мы, каждый день понемножку, это наше скопидомство, а на поверку больше тратим, чем если б брали на неделю. Холодильники в каждом доме, это для нас с тобой было событие в пятьдесят шестом, год жди в очереди, а сейчас в рассрочку — пожалуйста. Карандашик надо взять, посидеть и посчитать, сколько чего купить… Хоть с мясом плохо, но все равно едим мы не расчетливо, порою слишком много. Я, конечно, не парное мясо имею в виду, а вал. — Маша по-прежнему сидела на полу, не поднимая головы с колен мужа. — А стирка? Время, затраченное на домашнюю стирку, стоит дороже, чем прачечная. Время — мера всех ценностей, Славик, а мы с ним не в ладах… Дис-сип-лина, — засмеялась она, — дис-сип-ли-на. Немного отдает китайским, но это ничего, я их люблю, у них язык красивый…
— Марья, а если б женщина сказала: «Ты — не мужик, а матрац…» Что тогда?
— Тогда она просто-напросто не женщина. Видимо, фригидна или внутренне испорчена, или просто-напросто не совсем здорова психически, глубокая истерика. Впрочем, кому это она сказала? Алкоголику?
— Нет, вполне нормальному семьянину.
— «Нормальный семьянин»? Плохое определение… Какое-то жалкое… Ты вот, например, никакой не семьянин. Ты замечательный отец. Как всякий нормальный мужик, ты немного сумасшедший, но это — прекрасно… Я всегда мечтала о таком, как ты… Только противоположности уживаются: ты — черный, я — белая, ты — толстый, я — худая, ты — умный, я — женщина, ты — смелый, я — трусиха… А когда ты хочешь меня любить, я ни о ком другом и думать не смею.
Костенко снял руку с головы жены, она прижалась к руке щекою, поднялась, поцеловала, попросила:
— Успеешь написать Аришке записку? Она очень любит твои записки, напиши, что дело у тебя сейчас кошмарное, ты улетел в Берлин, она этим очень гордится, и попроси ее не торопиться с решением по поводу Арсена, пока ты не обсудишь с нею препозиции, она обожает это твое омерзительное словечко.
— Салют, Мария, — Костенко поднялся, пошел в прихожую, долго смотрел на себя в зеркало, потом сказал Маше, стоявшей за спиной: — Не морда, а печеное яблоко.
Открыв уже дверь, улыбнулся:
— Знаешь, Митька Степанов начал стихи писать на старости лет…
— Ну?!
— Хочешь, прочту?
— Конечно.
Костенко почесал нос, чуть кашлянул:
К женщине первой тяга,Словно на вальдшнепа тяга.Слово — условно.
Многопланово — то есть огромно,Профессионально,Любовно,Двояко:Тяга.
Голос услышу — тяжко,Правдив или лгу — натяжка,У сердца пригрею бродяжку…Тяжко…
Маша грустно улыбнулась:
— Дорогие мужики, по-моему, вы вступаете в критический возраст.
— Он у нас начнется за час до смерти, — ответил Костенко, поцеловав жену в нос, лифт вызывать не стал, пошел пешком — Маша чувствовала, как тяжела его походка. Устал, бедный…
— А чемодан?! — закричала Маша. — Славик, погоди, я тебе сейчас спущу на лифте!
«Вот ведь хитрюга, — подумал Костенко. — Заставила все-таки взять красный».
15
…Прочитав еще раз запись беседы, проведенной Костенко с Кротовой, остановившись дважды на фамилии «Евсеева», Тадава решил не ждать утра.
Посты наблюдения сообщили по рации, что улица, где живет продавщица, чиста. Костенко предупредил, что Кротов, спекулируя на погонах, на уважении к ордену Милинко, который носил постоянно, может использовать какого-нибудь мальчишку: «Посмотри-ка, сынок, нет ли там моего племянника — он или в машине сидит, или около дома ходит». Наивно, конечно, но тем не менее такое иногда срабатывало. «Он может подкатить и к этой, — говорил Костенко перед отъездом. — Тоже одинока, страдает по любви и ласке. Он, видимо, работает со страховкой, понимаете, Реваз? Я начинаю его побаиваться, я его тень начинаю за собою видеть, право. Так что — постоянная собранность, максимум аккуратности. Надеюсь, удастся привезти из Берлина что-то новое, и это новое, сдается мне, поможет нам в поиске».
