Азеф - Валерий Шубинский

Прокурор В. Е. Корсак избрал умный путь. Он не защищал Азефа как человека:

«Если бы он был агентом Правительства, человеком долга, присяги, можно было бы удивиться его смелости, спорить с теми рискованными способами, которые он применял, но ведь это был не правительственный агент, он был революционером pur sang, который продавал своих за деньги врагам, и, конечно, такая деятельность ничьей симпатии заслужить не может. Но не с точки зрения морали надо, мне кажется, оценивать деятельность Азефа. Надо оценивать ее с точки зрения услуг, оказанных им делу политического розыска…»[327]

Что касается участия Азефа в терактах, то доказательств нет, и пока их не будет — «это должно считаться голословным». Даже если и участвовал — «разоблачают преступника перед властью, а не перед преступниками же»[328]. Идеалистические мотивы Лопухина подвергались прокурором сомнению. Может быть, он «мстил за свою развенчанную служебную карьеру», может, «руками революционеров хотел достичь той власти, которой он так жаждал» — это «с точки зрения уголовного права совершенно безразлично»[329].

Корсаку противостоял почти семидесятилетний присяжный поверенный Александр Яковлевич Пассовер, старейшина российского адвокатского сословия, блестящий оратор, достойный соперник Плевако и Карабчиевского. Его речь была полна язвительности и по отношению к эсерам, и по отношению к полиции («Finita la comedia!.. Во главе розыска стал глава революции»). Доказать законность действий Лопухина адвокат не мог. Но он доказывал их спонтанность, непреднамеренность и…

На суде были зачитаны письма, изъятые при аресте у членов ПСР Бородулиной и Кикайон, — как улика, подтверждающая встречи Лопухина с эсерами (впрочем, последние не делали из этих встреч секрета). Но в этих письмах имелись и печальные фразы о состоянии, охватившем партию («Разбежались генералы, остались одни девицы… Развал полный. Страшно подумать о будущем»). Пассовер воспользовался этими пассажами:

«Вот продукты деятельности Лопухина. Вот та существенная польза, которую он оказал партии… Если вырвалось у него признание, выбросившее за борт Азефа, то этим он большую пользу оказал России, чем радикальным партиям. Само собой разумеется, что отныне партия не существует. Не может существовать отныне партия, которая терпит таких деятелей, как Азеф, которые могут добиться в ней высших должностей, стать заправилами партии…»[330]

То есть если действия Лопухина были и противозаконны, то в конечном итоге полезны для власти и общества.

А сам подсудимый? Он был менее красноречив. Но ему и не позволили проявить красноречие. Террористам Каляеву и Сазонову разрешили напоследок сказать больше, чем бывшему полицейскому начальнику.

Лопухин пытался объяснить суду некоторые профессиональные вещи.

«За границей полиция никогда не вводит своих агентов в организацию[331]. Она получает свою осведомленность совершенно иным способом. В России, при существовании революционных организаций, полиции обойтись без агентуры совершенно невозможно. Для меня весь вопрос сводился к тем границам, в которых агент может существовать и действовать»[332].

Он вспоминал конкретные эпизоды своего полицейского прошлого, доказывал, что деятельность любого агента, вошедшего в центральные органы революционной партии, становится опасной и контрпродуктивной. И тут его прерывали — «этого нет в деле». Суд хотел показаний о собственных действиях Лопухина — и всё.

Что мог он сказать об этом?

«Я, всегда подозревавший, что Азеф провокатор, не мог этому заявлению (Бурцева. — В. Ш.) не поверить. Может быть, я поверил несколько легкомысленно, но раз я поверил, молчать об этом я не считал возможным… Если бы я молчал, то, читая в газетах о совершении политических убийств и смертных казнях, я считал бы это на своей совести. Мой обвинитель ставит мне в упрек, что я не пошел заявлять об этом начальству… Я не мог заявить, потому что у меня были совершенно определенные сведения о том, что полиция знала и полиция терпела. Я объяснял эту терпимость тем, что низшие агенты, как, например, начальники охранных отделений, обманывают правительство»[333].

Явно имеется в виду Герасимов.

За процессом следил царь. На отчете о процессе он собственноручно написал: «Надеюсь, что будут каторжные работы».

Когда надежды сбылись — суд приговорил Лопухина к пятилетней каторге — высочайшая резолюция была: «Здорово!» Николай так и не понял, кто угрожал его жизни и кто ее спас.

Ходатайство Лопухина об отсрочке приговора и освобождении под залог удовлетворено не было.

При всей двусмысленности действий и личности бывшего директора Департамента полиции, приговор над ним вызвал негодование в очень широких кругах — от либерально-кадетских до бюрократических. Для первых налицо было попрание права да и логики (Лопухин — член «преступного сообщества» эсеров?). Для вторых — нарушение неписаной корпоративной солидарности.

Спустя три недели общее собрание кассационных департаментов Сената сократило приговор до пятилетней ссылки в Минусинск. В 1912 году Лопухин был амнистирован.

Он жестоко поплатился за свою «мальчишескую смелость». Но расплата Столыпина — его друга, а потом врага — оказалась более суровой.

1(14) сентября в Киеве в городской театр, на спектакль, на котором присутствовали царь и Столыпин, пришел 24-летний помощник присяжного поверенного и агент Департамента полиции Дмитрий Григорьевич (Мордко Гершкович по паспорту) Богров. Вошел по личному пропуску, выданному местным начальником охранного отделения. Накануне он сообщил своим полицейским начальникам о готовящемся на Столыпина или царя покушении. И покушение, как известно, действительно состоялось…

Разоблачение Азефа фактически положило конец террору. Выстрел Богрова нанес жестокий удар по институту тайных агентов, «провокаторов».

Но самый знаменитый из них был жив и пока что здоров. Герр Александр Неймайер по-прежнему играл на берлинской бирже, ходил в оперетку, наслаждался близостью мамочки-Хедди, тосковал по сыновьям.

И его история еще не закончилась.

ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ НА МАЙНЕ

Азефа, как уже сказано, искали — точнее, делали вид, что ищут.

Делали вид эсеры.

Время от времени они получали от «старых партийных людей» или от немецких социал-демократов более или менее точные указания. Они шли по следу, но как-то фатально не доходили до нее — хотя шли, надо заметить, в совершенно правильном направлении. Осенью 1910 года Аргунов увидел человека, похожего на Азефа, в вагоне-ресторане поезда Берлин — Париж. «Азеф» тут же вышел из ресторана, революционер пустился искать его по всему поезду, но не нашел. Год спустя Аргунов же отправился в германскую столицу, где Азефа совершенно точно видели. Бывший глава БО якобы отдыхал в санатории за городом под таким-то именем. Но оказалось, что это честный немец, только лицом смутно напоминающий Азефа.