Азеф - Валерий Шубинский

Столыпин излагает складывающуюся на глазах официальную версию биографии Азефа — заурядного осведомителя. Сам он, разумеется, ничего не знал о работе «такого же сотрудника полиции, как и многие другие» до 1906 года и пользовался справками, предоставленными Герасимовым, — тоже с чужих слов. Аргументация, которой он пытался разбить утверждения своих оппонентов, была наивна. Якобы, например, руководитель покушения всегда присутствует на месте преступления, а раз Азефа не было в Петербурге в момент убийства Плеве и в Москве в день убийства Сергея Александровича — то и глава террористов не он. Террористические убеждения молодого Бурцева и запутанное прошлое Бакая тоже имели мало отношения к делу. Неважно. Впечатляли не аргументы Столыпина, а его уверенный тон.

«В этом деле для правительства нужна только правда, и действительно, ни одна из альтернатив в этом деле не может быть для правительства опасна. Возьмите, господа, что Азеф сообщал только обрывки сведений департаменту полиции, а одновременно участвовал в террористических актах: это доказывало бы только полную несостоятельность постановки дела розыска в Империи и необходимость его улучшить…

Насколько правительству полезен в этом деле свет, настолько же для революции необходима тьма. Вообразите, господа, весь ужас увлеченного на преступный путь, но идейного, готового жертвовать собой молодого человека или девушки, когда перед ними обнаружится вся грязь верхов революции. Не выгоднее ли революции распускать чудовищные легендарные слухи о преступлениях правительства, переложить на правительство весь одиум дела, обвинить его агентов в преступных происках, которые деморализуют и членов революционных партий, и самую революцию?»[323]

Особенно блестящ был финал речи.

«Мы, правительство, мы строим только леса, которые облегчают вам строительство. Противники наши указывают на эти леса, как на возведенное нами безобразное здание, и яростно бросаются рубить их основание. И леса эти неминуемо рухнут и, может быть, задавят и нас под своими развалинами, но пусть, пусть это будет тогда, когда из-за их обломков будет уже видно, по крайней мере, в главных очертаниях здание обновленной, свободной, свободной в лучшем смысле этого слова, свободной от нищеты, от невежества, от бесправия, преданной, как один человек, своему Государю России. (Шумные рукоплескания справа и в центре.) И время это, господа, наступает, и оно наступит, несмотря ни на какие разоблачения, так как на нашей стороне не только сила, но на нашей стороне и правда. (Рукоплескания справа и в центре.)»[324].

И такое красноречие тратилось на защиту тезиса о невиновности Азефа (и его полицейских покровителей) в провоцировании террора, тезиса, в который сам Столыпин не мог верить, потому что не дурак же он был.

Дебаты продолжались 13 февраля. Выступали Маклаков, Дзюбинский, Жуковский, Гегечкори, Тобольский, Милюков. Требовали создания думской комиссии, допроса находящихся на каторге в пределах досягаемости террористов (Сазонова, Боришанского, Абрама Гоца). Но в основном уже сказанное повторялось другими словами. Правые вяло отругивались. Бобринский попрекал кадетов былым сочувствием террору. Неожиданный оборот теме дал Пуришкевич:

«Целый ряд политических убийств был совершен в годы, когда во главе правительства стоял граф С. Ю. Витте. Витте создал еврейскую революцию. Витте стоял во главе этой революции»[325].

Все эти разговоры шли в полупустом зале. Интерес к делу Азефа упал. В конце концов Дума отклонила оба запроса, закрыла тему и «перешла к очередным делам».

Почему правительство Столыпина выбрало именно такую тактику? Эсеров еще можно понять — для них Азеф был героем, живым знаменем. Но для полиции он — просто агент. Притом еврей. Почему не признать, что злодей-одиночка обманывал своих нанимателей, коль скоро тому предъявлены прямые доказательства? Но речь шла о политической судьбе самого Столыпина. Именно он дал Герасимову карт-бланш на опасную игру, ставкой в которой была жизнь царя. Если Плеве и Сергея Александровича убили при Витте, то это было при нем.

Столыпину удалось избежать расследования. Но этот успех имел обратную сторону.

Характерный пример — письмо Александра Блока Василию Розанову от 20 февраля 1909 года:

«…Как осужу я террор, когда вижу ясно, как при свете огромного тропического солнца, что: 1) революционеры, о которых стоит говорить (а таких — десятки), убивают, как истинные герои, с сияньем мученической правды на лице (прочтите, например, 7-ю книжку „Былого“, недавно вышедшую за границей, — о Каляеве), без малейшей корысти, без малейшей надежды на спасение от пыток, каторги и казни, 2) что правительство, старчески позевывая, равнодушным манием жирных пальцев, чавкая азефовскими губами, посылает своих несчастных агентов, ни в чем не повинных и падающих в обморок офицериков, не могущих, как нервная барышня… из Медицинского института, видеть крови, бледнеющих солдат и геморроидальных „чинов гражданского ведомства“ — посылает „расстрелять“, „повесить“, „присутствовать при исполнении смертного приговора“»[326].

Этот текст, сошедший с пера первого поэта эпохи, сам по себе очень выразителен, но важно место про «азефовские губы». Они приписаны не тому миру, где Азеф был вождем и героем, но где нашли в себе силы от него отречься, а тому, где он был сравнительно мелкой пешкой, но где его продолжали защищать.

Между тем 28–30 апреля Особое присутствие Сената под председательством В. П. Варварина слушало дело Алексея Александровича Лопухина.

Это был в высшей степени необычный процесс. Бывшему директору Департамента полиции ставилось в вину участие в преступном сообществе, «поставившем целью ниспровержение, путем вооруженного восстания, террористических актов и цареубийства, существующего в России, Основными Законами утвержденного, образа правления» и оказания этому обществу услуг.

В числе свидетелей были заявлены Зубатов, Святополк-Мирский, Урусов, Герасимов, Ратаев, Рачковский. Трое последних, находясь за границей, явиться не смогли, но их показания были зачитаны. Кроме того, по ходатайству защиты, давали показания деловые партнеры Лопухина, подтверждавшие, что его поездка в Лондон была заранее запланирована и никак не связана с разоблачением Азефа (обвинение утверждало, что Лопухин специально поехал встречаться с эсерами). Екатерина Дмитриевна Лопухина была заявлена в числе свидетелей, но, по ходатайству мужа и своему собственному, от дачи показаний освобождена.