Аракчеев: Свидетельства современников - Коллектив авторов Биографии и мемуары

В Светлое Воскресение приехали генералы и другие важные лица из Петербурга, а также племянник Аракчеева, полковник со звездою, и Грузино оживилось. Между тем вызван был Аракчеевский полк, прибывший на подводах, и батарея артиллерии. Когда нужно было класть тело покойного в гроб, то К[лейнмихель] обратился к нам, офицерам, с вопросом, не желает ли кто переложить тело покойного, но никто не изъявил желания, и тело должны были положить священник и племянник Аракчеева. Ко гробу приставлен был почетный караул из офицеров, которые менялись чрез каждые два часа денно и нощно; диакон читал псалтырь. Нам однажды захотелось шампанского. Подали, конечно, в другой комнате, куда вышли и мы. Один из офицеров подошел ко гробу со стаканом в руках. Диакон положительно обмер: «Что вы! — сказал он отчаянным голосом, — как это можно! Что, если да граф встанет? беда нам, все пропали!» Во вторник совершено было погребение новгородским архиепископом с участием архимандритов и множества духовенства. Тело покойного положено при находящемся в Грузине великолепно устроенном храме, в склепе, рядом с прахом его наперсницы Анастасьи. Над могилой поставлен памятник художественной отделки.

Вот что рассказывали тогда о истории этого памятника[671]. В декабре 1833 года приезжает в Грузино молодой человек и привозит этот памятник. На вопрос графа: откуда этот памятник? — молодой человек отвечал, что кто-то от имени графа заказал его, что даже деньги за него, и равно и за провоз, отданы. На памятнике была изготовлена надпись следующего содержания: здесь лежит тело новгородского дворянина Алексея Андреевича Аракчеева, родившегося в таком-то году и умершего (оставалось вписать только год и месяц смерти). Это обстоятельство немало удивило Аракчеева и крайне его смутило. Предполагали, что оно имело немало влияния на ускорение его смерти. Этот-то самый памятник и был поставлен над могилою его. Другая причина могла быть та, что Аракчеев, столько трудов положивший на свою любимую идею, на свое создание (я говорю о военных поселениях), замечал, что они год от году все более и более приходили в упадок и не было уже сил поддержать их. Жалкое состояние этих поселений, конечно, не могло не возбуждать крайне и без того раздражительного темперамента этого причудливого временщика; оно не могло не поселять грусти в его сердце при виде столь жестоко обманутых ожиданий.

Почти тотчас по смерти знаменитого владельца Грузина начались между крестьянами беспорядки: избавившись от долго висевшего над ними гнета, крестьяне бросились все опустошать. Вследствие этого в виде военной экзекуции мы, то есть наш полк должен был простоять в Грузине еще несколько времени, и мы простояли там более двух месяцев и отправились оттуда в Петербург. Славно пожили мы тогда! Офицеры и солдаты — все это жило на счет Аракчеева, и мы были всем обеспечены совершенно. Распорядителем всего был уездный предводитель дворянства Тыртов[672], и мы ему, признаться, много надоедали нашими требованиями.

Недели чрез две приехал в Грузино брат Аракчеева Петр Андреевич с женою[673]; отдали последний долг усопшему и прожили некоторое время в Грузине; но когда открылось, что Аракчеев все имение свое передает Новгородскому корпусу, то эти родственники с негодованием уехали. Замечу при этом, что поведение наше, это веселие и этот разгул солдатской жизни вначале сильно не нравились брату Аракчеева, и он дал нам заметить через Тыртова, что подобное поведение неприлично, что тело покойного еще не остыло и что мы живем на всем содержании графа, следовательно, должны почесть его память. Но, как я сказал, Аракчеев-брат и жена его скоро уехали, и разгул наш не потерпел перерывов…

Странная личность была этот покойный Аракчеев, скажу я вам! Кому неизвестна желчность, раздражительность его? Вот несколько случаев в дополнение к моему рассказу: одних я сам был свидетелем, о других слышал от лиц, к нему приближенных. Так, например, граф не питал никакого уважения к браку — он, можно сказать, пренебрегал им. Вот что мне рассказывали. В огромном имении Аракчеева постоянно нарастало значительное число женихов и невест; о них обыкновенно докладывал графу бурмистр, и граф приказывал представить их к себе; являлись парни и девицы целою толпою. Граф расставлял их попарно — жениха с выбранною им невестою; Иван становился с Матреною, и Сидор с Пелагеею. Когда все таким образом установятся, граф приказывает перейти Пелагее к Ивану, а Матрену отдает Сидору и так прикажет повенчать их. Отсюда в семействах раздоры, ссоры и разврат. В Грузине был большой порядок и чистота: главная улица не уступала любому паркету богатого аристократического дома. Это была, так сказать, парадная улица. Хозяйственные и другие принадлежности домашние крестьяне обязаны были возить по околице, облегавшей задние дворы селения. Избави Боже, если кто попадется из крестьян с навозом или другим чем на главной улице: тот бит будет много! В экзекуциях своих Аракчеев доходил до нероновской артистичности: так, донесли ему однажды, что у крестьянина нашлась табакерка с табаком, чего Аракчеев терпеть не мог. Назначена крестьянину порка: откомандировали хор певчих, состоящий из молодых красивых девиц, все в красных сарафанах; разложили мужика с табакеркой и всыпали ему значительное число горячих. Во время экзекуции певчие пели: «Со святыми упокой, Господи!»

А. П. Бровцын[674]

Опровержение рассказа о кончине графа Аракчеева

Прочитав во 2-й книжке «Русского архива» за 1868 год статью «Предсмертные дни и кончина графа Аракчеева», я поражен был чувством горького соболезнования о вымысле, доведенном Г[осподином] Романовичем даже до того, что он не остановился назвать себя очевидцем смерти графа Аракчеева и будто, беседуя с графом перед его смертию, пил с ним вино.

Не вхожу в рассуждение о том, что г-н Романович был наряжен от полка поздравить графа не с четвергом Страстной недели, а с праздником Воскресения Христова, следовательно, и не мог приехать в Грузино в четверг и докладывать о себе графу, что он прислан от полка поздравить его с праздником Воскресения Христова. При известной всем привычке графа к аккуратности и точности исполнения, он не вино бы стал пить в Великий четверг с г-м Романовичем, а подверг бы подобное действие неминуемо замечанию, а может быть, и более.

Я, как действительный очевидец предсмертных дней и кончины гр[афа] Аракчеева, для восстановления истины не должен пройти молчанием вымышленного сказания г-на Романовича и считаю себя обязанным опровергнуть последовательно весь его вымысел. Граф Аракчеев в кабинете своем в Грузине не принимал, вероятно потому, что кабинет его был вместе и его спальней; а в то время в кабинете своем не мог принять еще и потому, что кабинет вновь отделывался, и граф по этому случаю перешел в другую комнату, и именно в ту, которую г-н Романович называет Александровскою, то есть в ту, в которой опочивал и занимался покойный Император Александр Павлович, когда бывал у графа в Грузине. Так резко, как слово «подлец», граф никогда не позволял себе выражаться; а царскую фамилию, перед самыми близкими своими, не только не позволял себе порицать, но, напротив, показывал себя благоговеющим и преданным ей. Можно ли же дать веру, что граф, при его сдержанности, порицал правительство и Великого князя, выпив рюмку вина в Великий четверг с офицером полка своего имени? Инвентари в каждой комнате были, но надписей на них рукою графа «глазами гляди, а рукам воли не давай» не было; в том можно удостовериться и ныне на месте. Мраморный бюст покойного Государя Александра Павловича не токмо никогда не стоял на столе, но и не мог стоять, потому что оный поставлен не на серебряном пьедестале, а на серебряной колонне двух аршин высоты, и не в комнате, называемой г-м Романовичем Александровскою, а в соседней с нею между двумя окнами, перед зеркалом во весь простенок, от потолка до полу. На колонне выписано не все письмо покойного Государя Александра Павловича, и для зрителя оно остается тайною, а г-н Романович определяет самый текст письма; на колонне вырезан токмо конец письма, и именно: «Прощай, любезный Алексей Андреевич, не забывай друга, и верного тебе друга!» Под сими словами вырезан текст из Священного Писания славянскими буквами: «Прильпни язык мой к гортани моей, аще не помяну тя на всяк день живота моего»[675]. Так граф Аракчеев, желая показать расположение к себе Государя, во услышание всех изъявлял и свое обещание неизменной преданности и благодарности к Государю и благодетелю своему, как он всегда выражался. На противуположной стороне колонны, обращенной к зеркалу, нет вырезанного запрещения под проклятием не дотрогиваться до бюста (напротив, в присутствии самого графа все его смотрели и трогали); а вырезано завещание под проклятием не уничтожать сей знак преданности Аракчеева к Государю и после его смерти. Так как комнаты всего нижнего этажа, в которых граф жил постоянно и которые хранят сии памятники преданности его к Государю, оставлены до сего времени в том виде, как они были при жизни графа, то желающие проверить описанное мною, в опровержение вымысла г-на Романовича, могут все увидать, посетив Грузино. Сорочки, в которой родился будто бы покойный Государь, на столе никогда не было; да если бы и признано было приличным сохранять подобное, то, вероятно, нашлось бы место не в селе Грузине. Это выше уже всякого вымысла! Полотняная рубашка Государя Александра Павловича на столе хранилась, но не в стеклянном ящике, а в полированном деревянном, на котором была надпись, объясняющая случай, по которому оная была дана графу Государем во дворце, а совсем не та, в которой Государь скончался. Часов в комнате, г-м Романовичем называемой Александровскою, не было никаких, а были часы в соседней комнате, мраморной, и не висящие на стене, а на большом пьедестале, стоящем на полу также в простенке и против колонны с бюстом, очень большие столовые часы, превосходной бронзы и работы, заказанные в Париже за сорок тысяч франков, которые не однажды в год, а каждый день в час кончины Государя Александра Павловича играют «Со святыми упокой». Вина граф не пил, находя его вредным. И для гостей самых почетных ничто не выходило в Грузине из определенного часу и порядка; вино там подавалось только к столу, и для г-на Романовича граф не вышел бы из этого порядка, раз и навсегда утвержденного. <…>