Щенки Земли - Томас Диш

На сегодня тесты закончились. Когда Шипанский вышел из кабинета, Бобби позволил себе быть настолько мстительным, насколько это доступно его теплой натуре.

— Так поступать ужасно, — раздражался он, — вы сделали этого бедного мальчика совершенно подавленным.

— Нет, не я.

— Вы.

— Успокойтесь, — сказал я, похлопав его по спине. — Вы всегда смотрите на темную сторону вещей.

— Я знаю, — сказал он уныло. — Я пытаюсь смотреть иначе, но иногда не могу совершенно ничего с собой поделать.

Шипанский подошел к моему ломящемуся от яств столу во время ленча:

— Если вы не возражаете?..

Какое самоуничижение! Будто если бы я возражал, он нажал бы клавишу стирания своего слишком крутого поведения.

— Конечно нет, Шипанский. В последние дни я предпочитаю компанию. Вы, новенькие, не такие стадные, как предыдущая отара ягнят. — Это не было лишь вежливостью. За едой я часто чувствую себя самим собой. Сегодня здесь находились еще три «шестерки» кроме Шипанского, но они держались сами по себе, бормоча какие-то цифры, своим пиццам откровения.

— Вы, должно быть, не чувствуете ко мне ничего, кроме презрения, — начал Ш., с несчастным видом бултыхая ложку в холодном шпинатовом супе. — Должно быть, вы думаете, что я безмозглый.

— После тех тестов, что мы проходим вместе? Вероятнее всего, нет.

— О, тесты! Меня всегда прилично делали на тестах, так что это не то, что я имею в виду. Но люди с образованием такого рода, как ваше… студенты-искусствоведы… они думают, что если кто-то изучает какую-нибудь науку, у него нет… — Он отодвигал взболтанный суп в сторону, делая дриблинг концом ложки.

— Души?

Он кивнул, не отводя глаз от супа.

— Но это неправда. У нас такие же чувства, как у любого другого. Только, может быть, мы не показываем их так открыто. С вашим багажом легко говорить о совести и… вещах, ей подобных. Никто даже не собирается предлагать вам 25 000 долларов в год по окончании учебного заведения.

— Что касается подобных вещей, я знаю множество бывших однокашников, будь то поэты или художники, зарабатывающих вдвое больше на рекламе или телевидении. Это одна из форм проституции для любого в наши дни. Если не подвернется ничего другого, можно стать профсоюзным лидером.

— М-м. Что это вы едите? — спросил он, показывая на мою тарелку.

— Trade braisée au Pupillin.[72]

Он дал знак официанту в черной униформе:

— Немного этого для меня тоже.

— Я слабо представляю себе, что вас соблазнили именно деньги, — сказал я, наливая ему немного шабли.

— Я не пью. Полагаю, нет, в действительности дело было не в деньгах.

— Что было предметом вашей специализации в школе, Шипанский? Биофизика, да? Не привлекает ли вас с какой-нибудь точки зрения предмет сам по себе?

Он проглотил полстакана вина, от которого только что отказался:

— Более, чем что-либо другое, да! Мне это нравится больше всего на свете. Иногда я не понимаю. Я искренне не понимаю, почему каждый не чувствует так же, как я. Иногда это чувство так сильно, что я… я не могу…

— У меня точно такое же чувство, но к поэзии. Ко всем искусствам, но более всего к поэзии.

— А люди?

— Люди идут следующими.

— Даже ваша жена, если дойдет до этого?

— Даже я сам. Если дойдет до этого. И вас все еще удивляет, что я набрался мужества ополчиться на вас из-за морали, чувствуя так, как я чувствую, как мы с вами чувствуем.

— Да.

— Именно потому, что я говорю как раз об этом — о чувствах. Этика касается только того, кто действительно что-то делает. Соблазн и действие — две разные вещи.

— Тогда не греховно ли искусство? Или наука?

— Любая непреодолимая любовь, меньшая, чем любовь самого Господа Бога, греховна. Дантов ад заполнен — выше Диза — теми, кто любил соответствующие их местам вещи и как раз поэтому слишком глубоко заглотнул приманку.

Шипанский залился румянцем:

— Не уверен, что вы сможете простить меня, мистер Саккетти, за то, что я скажу, но я не верю в Бога.

— И я больше не верю. Но было время, когда я верил без колебаний, поэтому вы тоже должны прощать меня, когда Он прокрадывается в мои метафоры.

Шипанский фыркнул от смеха. Его взгляд на мгновение сверкнул вверх от стола, чтобы встретиться с моим, затем опустился к форели, которую только что принес официант. Этого было достаточно — я понял, что он на крючке.

Какую карьеру я упустил, не став иезуитом. Нет игры более приближающейся к отъявленному совращению, чем такое, целиком захватывающее, обращение в свою веру.

Позднее:

Я провел лучшую часть дня в темноте, слушая музыку. Мои глаза… Какое негодование вызывает у меня моя несуразная плоть!

Сегодня он по собственной воле пришел в мою темную комнату рассказать историю своей жизни. Для самого первого раза он оказался впечатляюще разговорчивым. Подозреваю, что до сих пор никто не проявлял интереса к его персоне. Его история в самом деле безрадостна — только бесповоротно бесцветную жизнь можно экстраполировать на базе такой истории, разве что с мимолетными проблесками долга, но в самом дальнем чулане.

Ребенок родителей в разводе; молодость Ш. была наполнена отсутствием постоянства. Он редко два года подряд ходил в одну и ту же школу. Несомненно способному, ему был уготован неординарно тяжелый удел всегда быть следующим за самым способным ребенком в классе, всегда вторым из лучших. «Я, — говорил он, — всегда был тем выпускником, который выступает с приветствием в начале учебного года». Соревновательность всецело поглотила его; он переутомлялся от того, что соперникам давалось без усилий. При таком положении вещей личная дружба невозможна; она подразумевала бы прекращение огня. Ш. понимает, что он принес свою молодость в жертву ложным идолам; теперь его молодость израсходована, и он жертвует тем же идолам жизнь.

Ему 24 года, но у него тот вечно юный вид, который так обыкновенен для грызущих гранит науки: тщедушная нескладная фигура, угреватое мертвенно-бледное лицо, волосы чуть-чуть длинноваты, чтобы можно было назвать это стрижкой под ежик, но и слишком короткие, чтобы лежать на голове. Глаза, напоминающие яйца-пашот, выражают меланхолию, которая не внушает симпатии, — возможно, из-за очков типа очков Макнамары. Привычка неизменно поджимать губы перед тем, как начать говорить. Неудивительно, что он так же обижен привлекательностью внешнего облика, как Савонарола. Сила, красота, здоровье, даже симметрия обошли его стороной. Когда другие «шестерки» «болеют» перед телевизором во время спортивных передач, Шипанский уходит из комнаты. Создания, подобные Фредгрену, которые ничего собой не представляют, кроме красивой внешности, могут возбуждать в Ш. такие страсти презрения и зависти, что у него мгновенно появляется склонность к кататонии, причем такова его первая реакция на любую страсть.