Страшный дар - Екатерина Коути

Вот теперь все ее услышали. За окнами появляются лица.

Решительными шагами Лавиния подходит к ней и приставляет пистолет к ее груди. Какой он противный и холодный, думает Агнесс. Как пальцы сэра Генри.

– Глупая, пустоголовая кукла! Неужели ты не видишь, что из нашего мира капля за каплей утекает волшебство, потому что в паровой двигатель нам поверить проще, чем в Робина Доброго Малого? Что мы дошли до такого ужаса, когда сами фейри перестали верить в себя и захотели стать такими же убогими и бессильными, как мы? Неужели не останется иных звуков, кроме лязга станков, и все холмы почернеют от копоти просто потому, что нам не хватит воображения, чтобы представить себе другой мир? И не хватит душевных сил, чтобы в него поверить? – Лавиния почти кричит, и оружие прыгает в ее пальцах. – Но ты дрожишь и ничего не понимаешь, бедная девочка. Что ж, я помогу тебе. Вообрази, что ты карабкаешься высоко-высоко, но у тебя соскальзывают руки, ты падаешь и сейчас разобьешься… Если только кто-то не подхватит тебя в воздухе. Но никто тебя не подхватит, да, Агнесс? Ты же не веришь, что кто-то стоит позади тебя и уже готов тебя подхватить…

– Джеймс!!!

Агнесс слышит скрип ставней, но все равно кричит и оборачивается, ловя руками пустоту, которая вдруг становится плотной.

Перед ней стоит дядя.

– Вы пришли ко мне… – шепчет она и утыкается лицом в его жилет.

Джеймс Линден взмахивает кнутом, очерчивая их троих в круг.

Серебряный шарик чиркает по булыжникам, высекая искру, и края круга тоже вспыхивают серебристым светом. Мир за его пределами тускнеет, и не без удивления Агнесс отмечает, что аптекарь, потянувшись к раме, никак не может ее приподнять. Его рука застыла в воздухе. И другие руки тоже. А у свечи, которую миссис Кеттлдрам зажгла, чтобы рассмотреть происходящее получше, замер огонек.

Лавиния улыбается, как если бы на нее снизошла благодать.

И Джеймс улыбается. Он тоже счастлив.

– Я же сказал, Агнесс, что услышу тебя даже из другого графства, – мягко говорит он и смотрит на Агнесс, только на Агнесс, даже когда обращается к леди Мелфорд. – Почему ты это сделала, Лавиния? Я ведь знаю тебя. Ты не злая.

– Ты не знаешь, какая я стала, Джеймс Линден, – отвечает Лавиния. – Я злая. Я очень злая. Я собиралась убить человека. Джона Ханта – помнишь такого? Но с ним справились без меня. А потом я хотела избавить тебя от общества недостойной тебя особы… Нет, неправда. Я стала не только злой, но еще и лживой. Я хотела, чтобы ты сотворил волшебство. Хотя бы одно маленькое волшебство. Я решила: если ты придешь на ее зов, если ты ради нее отвергнешь свою постылую добродетель и вернешься к чуду… Тогда она тебя достойна. И я ей скажу: «Прости меня, Агнесс». Хотя, конечно, она не сможет меня простить, но это уже не важно. Главное – чтобы ты сотворил волшебство. И я снова смогла это увидеть. Спасибо, Джейми. Прости, Агнесс. Приятного вам дня.

Она гладит его по щеке и закрывает глаза, когда он целует ей руку – не почтительно, как знатной даме, а так, словно бы вместо руки она подставила ему губы. Затем она выступает из круга. Его края гаснут, как только по нему скользит черная амазонка, и Лавиния уходят, унося его сияние.

Словно досадуя на задержку, окна во всех домах открываются с громким скрипом и почти одновременно. Агнесс прижимается к дяде, но он кланяется знакомым, а потом столь же невозмутимо спрыгивает с площадки и подает Агнесс руку. Только теперь она замечает кружева на зеленом рукаве. Опускает глаза и видит изумрудный шелк…

– Ничто так не укрепляет здоровье, как прогулка по площади Линден-эбби в утренний час и в… эээ… вечерних туалетах.

Окинув взглядом наряд Агнесс, Джеймс понимает, что перестарался, но продолжает голосом бодрым и наставительным:

– Если ни один пророк этого не написал, то лишь потому, что не счел нужным повторять столь очевидные истины. Вы не хотите к нам присоединится, господа? Нет? Как жаль! В таком случае нам с мисс Тревельян придется удалиться.

Прихожане ошарашены. Они определенно что-то видели, но что? Один миг – леди Мелфорд кричит на племянницу пастора, наставляя на нее револьвер, другой – к ним присоединяется ректор, а платье племянницы успевает поменять цвет… Но мозг торопливо отплевывается от этого видения, совершенно лишнего в повседневной жизни, а побеспокоенное воображение потягивается и вновь засыпает. Пора приступать к утренним хлопотам.

А Джеймсу с Агнесс пора уходить.

Бережно придерживая племянницу за локоть, Джеймс ведет ее по улицам, а когда дома остаются позади, он не спеша разматывает белый шейный платок и роняет его на траву.

– И простер я воскрилия риз моих на тебя, и покрыл наготу твою? – спрашивает Агнесс, оглядывая свое зеленое платье, и с ее губ срывается невнятный звук, нечто среднее между всхлипом и радостным смехом.

– Тсс, не говори ничего, ты устала. Сейчас мы пойдем домой и выпьем чаю.

– Вы же слишком горды, чтобы позвать меня обратно.

Он бормочет, что гордыня мать всех грехов и надо же как-то с ней бороться, но Агнесс никак не может поверить в произошедшее, хотя понимает, что должна. Потому что Лавиния права. Фейри можно не доверять, но верить в них нужно обязательно. Иначе во что превратится наш мир?

– Но как мне отблагодарить вас за ваше прощение? – не сдается она.

– А за прощение вообще нельзя благодарить. Оно дается свободно, как дружба… как любовь, – добавляет он чуть тише. – Впрочем, ты можешь испечь мне кекс. Благодарственный кекс. У тебя хорошо получается с недавнего времени.

Она кивает и прячет руки в карманы, чтобы Джеймс не видел, как она дрожит.

Где-то далеко, дальше, чем Уитби, за гранью горизонта, плещет холодное море, и плывут по нему селки – свободные, сильные, – перекликаясь пронзительными голосами. А среди них один – в человеческом обличье. Один, еще не получивший своей тюленьей шкуры, но несмотря на это – счастливый и свободный, ведь рядом с ним – его мать, тоже свободная и счастливая… Ронан – проклятый своим смертным отцом, проклявший свою смертную кровь.

Агнесс представляет себе Ронана и Мэри – вместе, среди морского простора. И улыбается.

Завтра эта картина уже не покажется ей такой радостной, и Агнесс заплачет, проплакав и послезавтра, и всю неделю, и неизвестно, когда сможет остановиться. Потому что жемчуг – к слезам.

Но когда слезы высохнут, рядом будет Джеймс, ее рыцарь-эльф. Наверное, она отважится положить голову ему на плечо.