Проигравший из-за любви - Мэри Брэддон

Она закрыла книгу со вздохом отчаяния, мир поэзии не мог принести ей спокойствия и отвлечь ее мысли от всесокрушающей печали, Франческа и ее возлюбленный были не более чем пустыми тенями и даже, если они любили и страдали, то она вряд ли могла посочувствовать им сейчас. Все страсти и ужасы подземелья не могли разжечь ее интереса. Уголино был обычным занудой. Она отбросила в сторону книгу и стала размышлять над своими проблемами. Что должна была она делать с этой, ставшей пустой, жизнью, из которой все исчезло?

Шуршание женского платья, касающегося травы, донеслось до нее сквозь мрачные размышления. Она взглянула наверх и увидела приближающуюся леди: молодую, высокую, красивую и выглядевшую такой счастливой, как будто весь мир был полон радости. Она шла быстрым шагом, глядя вокруг себя и изредка издавая возгласы восхищения, очевидно, не предполагая, что кто-либо может услышать ее. Она была очень хороша, но очень отличалась от тихой и застенчивой красоты Флоры, которую поразил ее вид. Незнакомка была брюнеткой со смуглой кожей, а глаза были темнее ночного беззвездного неба. У нее был мягкий рот с белыми зубами, виднеющимися из-за алых, слегка приоткрытых губ. Одета она была в платье из индийского шелка желтоватого оттенка, которое очень гармонировало с ее испанской внешностью, на ее серой шляпе с широкими полями виднелась серебряная пряжка — именно такие головные уборы носили персонажи картин Вандейка. Алая шаль была прошита нитками золотистого шелка и была небрежно накинута на плечи, большой зонтик из той же материи, что и платье, скрывал ее от палящих лучей солнца. В одной руке она несла лакированный ящик с красками и, к удивлению Флоры, остановилась у надгробия, среди вьющегося плюща и земляники. Она собиралась, очевидно, рисовать, но где был ее мольберт? Флора наблюдала за ее движениями с любопытством. Положив вниз свой ящичек с красками, леди осмотрелась внимательно вокруг себя, затем встала на одну из могил и крикнула: «Тонни, Тонни!» И затем невдалеке раздался пронзительный детский голосок: «Мам, ма, мам!» — и тотчас появилась молодая персона в батистовой шляпке, то и дело спотыкающаяся, несущая большой мольберт и раскладной стульчик, рядом с ней, цепляясь за платье, семенил ножками ребенок, одетый в белое и алое, и поэтому очень напоминающий тропическую птицу.

— Иди к маме, дорогой, — сказала леди и тут же полуторагодовалый карапуз оказался у нее на руках, улыбающийся и громко улюлюкающий.

Горячие слезы полились из глаз Флоры и она отвернулась от этого счастливого семейства. Счастливая мать, счастливый ребенок! А вот ее малыш лежал в узкой могиле и летние цветы тихо шелестели над ним. Она никогда не держала его на руках, никогда не видела его голубых глаз. Почему она так несчастлива, когда в мире так много счастливых людей? Этот горький вопрос человечество, как правило, адресовало судьбе. Раскладной стульчик, зонт и мольберт молодая женщина расставила с необычайной осторожностью, пока служанка развлекала ребенка, показывая ему цветы и деревья.

— Я думаю, что так хорошо, — сказала, наконец, леди себе.

«Что за суета вокруг этого! — подумала Флора, — она, должно быть, очень хорошая художница, раз так сильно занята приготовлениями».

Но леди пока и не думала начинать работу. Она медленно прогуливалась среди могил, оглядывала принесенные и расставленные ею предметы с разных сторон и улыбалась.

— Я надеюсь, ему понравится это место, — пробормотала она. — Угол монастыря как раз деликатно скрывается за листвой деревьев. Прекрасный вид! Он может нарисовать неплохую картину: например, пара влюбленных людей, встречающихся или расстающихся около той полуразрушенной стены, а сбоку отчетливо вырисовывается поросшее плющом надгробие, растворяющееся в воздухе.

«О, — подумала Флора, — так все эти приготовления предназначены для кого-то еще, наверное, для мужа».

Она подумала о своих счастливых днях в Брэнскомбе, о своей прошлой жизни, когда она тоже расставляла эти предметы и перебирала карандаши, кисточки и краски, принадлежащие тому будущему Рафаэлю — Уолтеру Лейбэну.

«Какой глупой я была в те дни, — думала она, жалея себя за свои девичьи иллюзии, — Если бы та старая женщина не сказала правду тогда… Ведь он никогда не любил меня. Бедный отец почти умолял его взять меня в жены», — эта мысль заставила даже покраснеть ее.

Затем она подумала о той ужасной смерти, швырнувшей его в один момент от света и земной славы в мир теней, — страшная смерть. Кто может знать об агонии души в последние мгновения жизни? Солнце сверкало на летнем небе, трелью заливался жаворонок и где-то на дне залива молодой человек нашел свою могилу.

«Как вообще мой муж мог быть счастлив, вспоминая об этом? — думала она. — Как он мог не чувствовать себя убийцей?»

И она опять погрузилась в тяжелые думы и забыла о незнакомке, которая, походив около расставленных предметов, исчезла из виду, оставив мольберт и зонтик для художника. Флора с некоторым интересом рассматривала оставленные предметы, принадлежащие еще одному любителю живописи. Она не брала в руки карандаша и кисти с того ужасного часа, когда была оборвана блестящая нить его жизни. Давно уже не звенели радостно для нее колокольчики жизни, но все же в душе она оставалась художником и поэтому не могла рассматривать мольберт и краски, находящиеся перед ней, без интереса, кроме того, ей любопытно было взглянуть на того, кому это предназначалось.

«Не думаю, что он заинтересовал бы меня, если бы не был художником», — думала она, вспоминая свое увлечение молодым незнакомцем в бархатной куртке, которого она в те далекие времена высматривала из окна в доме на Фитсрой-сквер, в том незатейливом доме, находящемся, по ее мнению, на самой прекрасной площади в Лондоне.

Тихие шаги послышались в густой траве, душистый запах гаванских сигар примешался к аромату цветов. Приближался художник.

Она с интересом выглянула из своего укрытия; ее действительно было трудно разглядеть из-за надгробия и растущего сплошной стеной папоротника. Он тоже носил бархатный пиджак. Очевидно, это была традиционная одежда художников. У него были усы каштанового цвета, она могла даже видеть волосы, выбивающиеся из-под его головного убора. Он носил также вандейковскую бороду. Художник был высок, строен и моложав, с длинными женскими руками, на одном пальце искрился перстень с ониксом, на другом с сердоликом. Его лицо было белым, как цветы хлопка, растущие в Черной Долине, которые, зацветая, как будто белым ковром покрывали всю землю. Походка и жесты незнакомца, чье лицо пока нельзя было рассмотреть, были такими, что кровь у Флоры чуть не превратилась в лед. Так похож на того, мертвого, так похож! Но почему бы не существовать двум молодым людям, имеющим схожую фигуру и походку? Не было ничего экстраординарного в таком сходстве, однако оно привело в необычайное волнение Флору, как будто под этим голубым небом сейчас шел покойник. Она едва могла дышать. Она чувствовала себя так же, как чувствует себя человек в кошмарном сне, она чувствовала, что вот-вот может громко закричать. Незнакомец остановился, не дойдя до своего мольберта, и с восхищением огляделся кругом, с удовольствием отмечая приготовления той леди, взобрался на могилу и еще раз осмотрелся с тем безразличием к усопшим, которое обычно отличает туристов. Затем он походил еще немного, занятый, очевидно, своими размышлениями, и начал что-то тихонько напевать себе, нежным тенором, и этот голос, если однажды слышал его, невозможно было забыть. Он пел такую знакомую песню, прогуливаясь от одной могилы к другой, стой радостью, с какой, должно быть, пел Марио, когда шел через мост, оставляя позади себя смерть и руины. При звуках этого знакомого голоса Флора задрожала. Она придвинулась к надгробному памятнику и схватилась за него руками, как будто ища помощи и защиты от всезаполняющего страха у камня.