Половинки нас - Ана Ховская

Шакринские звали на обед, но Мирон не спешил к ним. Не хотелось видеть Алёну, слышать её навязчивых вопросов и выводов о его отдыхе, чтобы всплыла тема отношений с женщинами, чего он точно не хотел обсуждать. Какой бы проницательной Шакринская ни была, но то, как она порой вела себя, выводило из терпения. А Мирон чувствовал, что ему нужна ещё пара дней, чтобы влиться в поток мирской жизни.

Он заехал к Степану Ивановичу проведать Ахмата, расслабился в сауне после долгого нахождения в походных условиях, привёл мысли в порядок и вернулся в пригород к вечеру воскресенья.

* * *

– Мирон Евгеньевич, вы так и не желаете обсудить, как пройдёт…– начала домоправительница, едва увидела хозяина на пороге дома.

– Мария Петровна, если у меня будут вопросы к обсуждению, я сам вас приглашу,– вежливо перебил женщину Мирон.

– Хорошо, как скажете. Завтра Василию быть, как обычно, к восьми?

– Я сам его наберу… Отдыхайте. Сегодня вы мне не понадобитесь.

Мария Петровна ушла домой, а Мирон отрешённо окинул гостиную и поднялся в свою спальню.

Приняв душ, он на несколько минут завис у зеркала. Уже было поздно вызывать барбераcontentnotes0.html#note_18, но борода не настолько критично отросла, чтобы чувствовать себя Лешим. Мирон повертел головой и решил самостоятельно подбрить шею и щёки.

Электробритва разрядилась, поэтому он достал станок и пену. Аккуратно выбривая правую сторону подбородка, Мирон вдруг заметил, что пятна от ожога борщевиком больше нет. Взглянув на висок, обнаружил то же. Внутри как-то опустело. Всё уходило в небытие, и образ Насти будто тоже ускользал. Но почему-то ему не хотелось его отпускать. Он крепко ухватился за края раковины и зажмурился.

Её глаза, улыбка, походка – всё было так дорого. Прошло уже два месяца, как он не видел её. Что она сейчас делала? Была ли одна или привечала очередного ухажёра? Но Мирон тряхнул головой, отбрасывая последнюю мысль. Несмотря на то, что между ними произошло, взвешивая все за и против, он желал эту женщину, и никакая обида не могла очернить её в его глазах.

Когда шею начало печь от пены, он поморщился, яростно провёл несколько заключительных штрихов бритвой и умылся. После он заварил чаю и снова поднялся к себе, сел в кресло у окна и долго читал почту. Но голова была занята чем угодно, только не работой.

Закрыв ноутбук, Мирон лёг в постель… И снова не мог найти покоя: извертелся, простыни показались колючими, тёр бороду и клял пену, которая, вероятно, вызвала этот зуд, а потом поднялся, натянул пижамные штаны и вышел на балкон.

Было около полуночи. Мирон долго смотрел на звёзды, на луну, как тот волк, которому не спится и хочется выть.

«Чёрт возьми, я не верю, что она такая холодная стерва… Не верю…»– и всё вспоминал, какой милой и ласковой Настя была на пикнике, как смеялась, как они катались на лошадях и ели клубнику. Казалось, это навсегда останется его болью, если он не сможет её забыть…

Неожиданно послышался лай соседских собак. А те были слишком разборчивы, чтобы брехать без дела на своих или на проезжающие машины. Значит, кто-то совершенно чужой брёл по дороге.

Мирон посмотрел вниз на ворота, и в свете придорожных фонарей заметил тень у своей калитки. Женскую тень. И вдруг его, как током прошибло: в этой тени почудилась Настя.

Он тут же вернулся в комнату и почти бегом спустился на первый этаж. Выбежал на улицу прямо в пижамных штанах, не надев халата, и остановился только на полпути к калитке, чтобы выровнять дыхание и успокоить мысли. Может, это была вовсе не она, но ему безумно хотелось обратного.

Мирон на секунду замер рукой на ручке калитки, а затем нетерпеливо распахнул дверь.

У ворот стояла она… Настя. В футболке, которую они купили вместе, и светлых джинсах. Маленькая, не накрашенная, несколько взбудораженная его резким появлением. Но, когда Мирон опустил плечи, напряжённые от ожидания, и чуть отступил назад, она спокойно окинула его сверху вниз и сказала:

– Доброй ночи, Мирон…

От волнения у него в горле встал ком, но он украдкой сглотнул и ровно спросил:

– Что ты здесь делаешь?

Настя посмотрела на его обнажённую грудь, вздохнула и отвела глаза на дом.

– Мы можем поговорить?

Мирон пытался не выдать волнения, которое пульсировало внутри и давило на барабанные перепонки так, что боялся не расслышать Настю, и старательно делал снисходительный вид, рассматривая её.

Было заметно, что она пришла не просто так, что ей нелегко говорить, и всё же она здесь – у его порога.

Сохраняя внешнюю невозмутимость, он отстранился и пропустил Настю во двор. Она остановилась у его плеча сбоку и, разглядывая дом, произнесла:

– Извини, пожалуйста, я не займу у тебя много времени. Мне правда нужно поговорить…

– В час ночи?– бесстрастно повёл бровями он.

– Ты же не спал,– заметила она.

И это так. Он открыл ей без звонка, будто караулил у калитки.

В голосе и в лице Насти не было и намёка на вину или неловкость, что наводило на дурные подозрения, что она не собиралась оправдываться за своё поведение, но снова что-то задумала. Мирон был и рад ей, и не очень.

– Поговорить?– усмехнулся он.– Так я тебе и поверил…

– А во что бы ты поверил? Что я попрошу прощения и снова прыгну в твою постель?– свела брови Настя.

«Зачем она пришла? Вспомнила, где живу… Что ей опять от меня нужно? Снова плюнуть в душу?!»– молчаливо рассматривая женщину, подумал Мирон. Внутри него боролись двое: тот, кто не забыл, какая она жёсткая, и тот, кто безумно хотел, чтобы она была той самой Верой.

Видимо, он слишком долго молчал, что Настя оглянулась на него и с тяжёлым вздохом сказала:

– Разговор будет деловой…

Мирон смягчился, разглядев под её глазами тёмные круги, и протянул руку, приглашая в дом.

«Только не поддавайся ей. Ты же до сих пор с ума по ней сходишь… Не дай ей это понять… Только сдержанная вежливость, иначе верёвки вить станет».

А следуя за Настей, признал, что уже позволил ей это делать. И, в общем-то, ничего страшного не происходило, только мужская гордость где-то там подвывала. Если бы она была с ним, то это стало бы меньшим злом из всего того, что ему приходилось выносить теперь.

Но когда Мирон шёл за ней, то заметил лишь какую-то стеснённость в походке, не более. Никакой дерзости и самоуверенности, как и