Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андре Моруа

Речь была прекрасна, но никакая речь не может убедить Собрание, которое настроено определенным образом. Левая аплодировала: Гюго лил воду на ее мельницу. Монталамбер сказал, что эти аплодисменты были карой для Гюго. Последний ответил: «Ну что ж, я принимаю эту кару и горжусь ею. (Длительные аплодисменты на скамьях левой.) Было время — да позволит мне господин Монталамбер сказать это с чувством глубокой жалости к нему, когда он более достойным образом применял свое красноречие. Он защищал Польшу, как я теперь защищаю Италию. Тогда я был рядом с ним. Теперь он против меня. Это объясняется очень просто: он перешел на сторону угнетателей, а я остаюсь на стороне угнетенных…»[130]

Разрыв с «бургграфами» стал, таким образом, окончательным. Незамедлительно наступил и разрыв с Елисейским дворцом. Луи-Наполеон, при своей склонности к двурушничеству, не мог одобрить прямолинейности. В последний момент он решил «занять умеренную позицию», а Виктор Гюго своей неистовостью разрушил его планы. У одного были аппетиты, у другого убеждения. Говорили, что поэт и президент обменялись резкими словами. «Эвенман» писала: «Интриги, которые плетут правые в Елисейском дворце в течение двух дней, увенчались успехом…» Другие утверждали, что Гюго потребовал себе пост министра и, не получив его, перешел в ряды оппозиции. «На это я могу ответить лишь одно: никогда в моих беседах с Луи Бонапартом или с теми, кто говорил от его имени, не возникал подобный вопрос. Пусть попробует кто-нибудь представить доказательство или хотя бы тень доказательства, что это неверно…» Но никто этого не сделал.

Двадцать пятого ноября 1849 года в «Эвенман» была напечатана следующая заметка: «С понедельника, с того дня, когда происходил обед у президента, то есть за три дня до дискуссии в Собрании, господин Виктор Гюго ни разу не был в Елисейском дворце и не вел никаких разговоров с президентом Республики…» С этого времени газета не переставала осуждать президента: «Разве господин Луи-Наполеон не замечает, что его советники — плохие советники, которые стремятся заглушить в нем все благородные порывы?» В этом изменении курса нет ничего предосудительного. Сохранять преданность вероломному правителю и по-прежнему оказывать ему поддержку, меж тем как он не оправдывает возлагавшихся на него надежд, — это означало бы изменить самому себе.

3. Политическая борьба и смятение чувств (1850–1851)

Гюго был одним из тех редкостных людей, которые всегда стремятся к свободе, как к источнику всякого блага.

Годы 1850 и 1851-й — для Гюго время острых политических схваток и душевных волнений. После разрыва с Елисейским дворцом он резко выделялся в Национальном собрании среди других политических деятелей. Левые рукоплескали ему за то, что в своих речах он блестяще защищал принципы свободы, но все же не признавали его по-настоящему своим соратником; депутаты правой его освистывали, выказывали ему презрение как перебежчику и возводили на него неслыханную клевету. На своем горьком опыте он убедился, как и Ламартин, что слава и популярность недолговечны в этом мире.

Январь 1850 года:

«Пять лет назад я был близок к тому, чтобы стать любимцем короля. Ныне я близок к тому, чтобы стать любимцем народа. Этого не будет, как не было и благосклонности короля, потому что придет время, когда резко проявится моя независимость и верность своим убеждениям, и я вызову гнев уличной толпы, как в прошлом вызывал недовольство в королевском дворце».

Луи-Наполеон с холодной расчетливостью осуществлял свой замысел. Его цель — захватить власть. Его тактика — стать главнокомандующим армии и главой полиции, то есть заменить «бургграфов» «мамелюками», всецело преданными его особе. Проводя эту операцию, он для успокоения большинства Собрания по видимости поддерживал их программу. «Необходимо, — сказал он Монталамберу, — осуществить Римскую экспедицию внутри страны». Иначе говоря, следует изгнать из школ учителей-республиканцев, как это было сделано в Риме. Луи-Наполеон бросил эту кость на съедение «бургграфам». Ведь, по существу, закон Фаллу устанавливал не свободу преподавания, а монопольное право клерикалов в деле школьного образования. Словом, союз Конгрегации с партией Золотой середины. Виктор Гюго в блестящей речи выступил против этого закона. Он внес ясный проект на всех ступенях бесплатное обучение, обязательное на первой ступени; «общение сердца народа с мозгом Франции», отделение церкви от государства в их обоюдных интересах.

Гюго не желал упразднять религиозное воспитание, скорее наоборот: «Уничтожить на земле нужду, побуждать всех людей обратить взоры к небесам». Но он признавал религию, а не клерикализм:

«О, я отнюдь не отождествляю вас, клерикальную партию, с церковью, так же как я не смешиваю омелу с дубом. Вы — паразиты церкви, вы — язва церкви… Вы не приверженцы, а схизматики религии, которую вы не понимаете. Вы режиссеры религиозного спектакля. Не впутывайте церковь в ваши дела, в ваши коварные происки, в ваши стратегические планы, в ваши доктрины, в ваши честолюбивые замыслы. Не называйте церковь своею матерью, превращая ее в свою служанку. Не истязайте церковь под предлогом приобщения ее к политике. А главное не отождествляйте ее с собой. Поступая так, вы наносите ей вред…»[131].

В апреле 1850 года «мамелюки» Елисейского дворца предложили проект закона о ссылке за политические преступления и заключении в тюрьму по месту ссылки. Проект этот предварял собою составление будущих проскрипционных списков. Февральская революция отменила смертную казнь за политические преступления. Ее заменили медленной смертью.

«— Вот перед вами человек, — сказал Гюго, — осужденный особым судом… этот человек, этот осужденный, преступник — по мнению одних, герой — по мнению других, ибо в этом несчастье нашего времени… (Громкий ропот справа.)

— После того как правосудие сказало свое слово, — воскликнул председатель Законодательного собрания Дюпен-старший, — преступник становится преступником для всех, и героем его могут называть только сообщники! (Одобрительные возгласы правых.)

— Я позволю себе, — сказал Гюго, — напомнить господину председателю Дюпену следующее: правосудие объявило преступником маршала Нея, осужденного в тысяча восемьсот пятнадцатом году. В моих глазах он герой, а ведь я не его сообщник… (Продолжительные аплодисменты слева.)»[132].

Реплика оказала воздействие. Председатель безмолвствовал. Гюго в тот день был олицетворением возмущенной человеческой совести.