Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

и ненадежной. Угрожающие звуки словно бы еще продолжали висеть в воздухе. Песня о Хорсте Весселе. Она узнала ее, так как помнила со времен Дрездена, в особенности после той страшной ночи в Берлине.

Было около полуночи. Густав, повалившись в кресло, неподвижно просидел в нем все эти долгие часы, начиная с мгновения, когда в столь непривычное время по радио прозвучал гимн страны. Все ясно. Австрия пала. Они обнялись в темноте, словно двое испуганных, растерянных детишек. Не горел свет и в соседних домах. Темные окна казались долгим рядом траурных полотнищ, молчаливых и тягостных, которые были почти незаметны на фоне все густеющего мрака ночи. Затем долгие часы подряд из аппарата разносилась только музыка. Раздавались исполняемые под сурдинку наиболее любимые венцами мелодии: Шуберт, Моцарт, затем «Голубой Дунай», «Цветущие деревья Пратера», увертюра к «Летучей мыши». С дрожащим от страха и тяжелых предчувствий сердцем Мария ждала чего-то страшного. Будет землетрясение, разверзнутся небеса, в конце концов взорвется этот эбонитовый ящик, издающий столь сладостные, но в данное время такие иллюзорные звуки. И удар молнии не заставил себя ждать. Прозвучал «Хорст Вессел» — песня, прославляющая ублюдка и звучащая как вызов всему миру, ставшая гимном республики.

— О чем ты думаешь, Густав? — решилась она спросить позднее.

— Не знаю. О чем особенном могу я думать?

— Но ведь то, что произошло, — страшно, — взволнованно проговорила она. — Что теперь будет с нами, Густи? Что будет со всем миром?

— Успокойся, ради бога! Сетованиями тут не поможешь. И вообще мы все равно ничего не можем изменить. Единственное, что остается, — это сохранять спокойствие. Да, сохранять спокойствие, — повторил он и резко поднялся с кресла: пошел посмотреть, не проснулась ли Кетти. Проходя через столовую, налил себе стакан портвейна. — Может, приготовить коктейль и тебе? — предложил он.

— Принеси немного коньяку. Я вся дрожу.

— Успокойся, — проговорил он, подавая бокал. — Не могу толком уяснить, почему так разволновалась. Все как-нибудь устроится. Что тут поделаешь? Судьбу себе не выбирают.

— Не думай, что удастся умыть руки, Густи. Я их знаю. Видела и понимаю, на что способны. Слишком многих людей ожидают страдания.

— Ну хорошо. То, что случилось, конечно, неприятно. Однако мне почему-то думается — лично нам ничто не угрожает. Будем заниматься своим делом, только и всего. В политику я в жизни не вмешивался. Понятия не имею, как это делается.

— Я тоже. И все же рассказывала о том, что произошло в Дрездене и почему убежала оттуда.

— Ну ладно. Но ты в первую очередь моя жена. Следовательно, как принято говорить в таких случаях, твое положение безупречно. Во-вторых, мы все-таки в своей собственной стране. И в-третьих, вначале всегда происходит нечто подобное — примерно так же, как во время революции. Эксцессы, ошибки, перегибы. Сейчас же все встанет на свои места.

— Не обольщайся. Не могу поверить, что ты веришь в собственные рассуждения. И потом, как можно сравнивать все это с революцией?

— Мисси! — изумленно воскликнул он. — Не мог даже подозревать, что моя милая цингарелла разбирается в подобных вещах! И все же прошу тебя, Мисси, отныне держи эти мысли при себе.

Мария вздохнула.

— Не так уж трудно разбираться. Даже во многочисленных спектаклях, в которых играла, в какую бы эпоху ни происходили события, даже там кое-чему училась в этом плане. И сейчас меня очень удивляет, что ты не отдаешь себе отчета в происходящем.

— Как гражданин, Мария, я тоже потрясен, унижен. Но как актер… Считаю, политика не должна быть связана с искусством, а искусство с политикой.

— Ты очень глубоко ошибаешься. Если б было так, зачем тогда нужно было покидать родину Максу Рейнхардту, Бруно Вальтеру, Стефану Цвейгу…

— Может, потому, что некоторые из них евреи…

— Густи, ты говоришь ужасные вещи! Утверждать такое значит признавать…

— Что с тобой? Ничего я не признаю. Просто имел в виду: и правильно сделали, что уехали. Спасли себе жизнь.

— Ах, Густи! Все эти люди были моими друзьями. Выдающиеся личности, большой душили благородства. И я никогда не спрашивала себя, какой они национальности. Да и какое это имеет значение? Томас Манн, как тебе известно, не еврей. Ну и что же? Он принял их? Нет, Густи, нет. То, что происходит сейчас, — страшно, грозит большими бедами… Бедный Сандро! Слава богу, что не довелось дожить до таких дней! Он так любил Вену…

Она умолкла, охваченная новыми страхами. На улице раздался мощный грохот. Мария быстро подбежала к окну. Ничего не было видно, но грохот приближался, становился все более грозным.

— Что это? — в испуге спросила она.

— Танки. Что-то слишком быстро оказались здесь.

Она начала плакать.

— Мария! — Он взял в ладони ее холодные руки. — Успокойся, ради бога. Зачем, в конце концов, так нервничать?

— Ах, Густи, у меня предчувствие, что эта ночь принесет нам много горя. Да и не только нам.

— Угомонись! Выбрось из головы черные мысли! Незачем бросаться в панику. Ты певица. Великая певица. И только в этом твое назначение. Я актер. Играю роли, которые мне поручают. Вот и все. И ничего больше.

— Мне не нравятся такие разговоры.

— На большее я не способен. Что поделаешь? Я и не герой, и не жертва. Даже в фильмах не был на таких амплуа.

— Мне страшно, страшно! — стала повторять она и метаться по комнате.

По Элизабетгассе, по Кертнерштрассе с воем проходили танки. Их железный скрежет разносился по всей Австрии. И не только Австрии — по всей Европе.

В эти тревожные, полные страха и сомнений дни появился Кармине Галлоне.

Сначала из города позвонил Густав и назначил на три часа встречу в «Тройдле».

— Пообедаем втроем, — сказал он. — Хочу познакомить с интересным человеком.

«Интересный человек» оказался средних лет итальянцем, весьма представительным мужчиной среднего роста, довольно плотным и коренастым, с непомерно высоким лбом и неожиданно ярко-голубыми глазами на темно-оливковом лице, с короткими бакенбардами, в