Пролог - Николай Яковлевич Олейник

— Ваш характер, мистер Степняк, видимо, соткан из упорства, — ответил Энгельс. — И как только вас терпят женщины? Или вы с ними иной? — хитро прищурил глаз Энгельс.

— Некогда было, не заметил, — в тон ему ответил Степняк.

— Ладно, — утомленно поднялся Энгельс. — Что слышно? Где вы были? И что это у вас? — кивнул на картину.

— Это картина. Подарок социалистов. Сегодня выступал у них.

— И как? Остались довольны?

— Лондонские рабочие проявляют немалый интерес к нашим делам. И понимание.

— Свой своя познаше.

— Видимо, так.

— Что изображено на картине? — поинтересовался Энгельс.

Степняк высвободил из бумаги полотно.

— Старый сюжет. Исторический. Времен Ивана Грозного.

— Вы так считаете? Почему?

— По одежде стрельцов видно. И по оружию... Юноша, окруженный стрельцами, вероятно, отомстил за смерть возлюбленной.

— Гм... А что же могло стать причиной ее смерти?

— Наверное, насилие.

Энгельс в недоумении взглянул на Степняка.

— Во времена Грозного насилие было обычным явлением, — пояснил гость. — Он превратил свое царствование в оргию жестокости, убийств и разврата. Насиловали не только простолюдинок, но и жен или дочерей бояр.

— И бояре молчали? — удивлялся Энгельс.

— Молчали. Парадоксально, но за сорок лет царствования Грозного не произошло ни одного бунта... Ни один боярин не выступил против своеволия и самодурства.

— Чем же вы это объясняете?

— Условиями развития российского абсолютизма. Своей жестокостью Грозный заставил служить себе не только боярскую верхушку, но и церковь, которая до этого считалась независимой.

— Откуда, очевидно, пустил свои корни деспотизм современный, — заметил Энгельс.

— Бесспорно. А затем — exselsior, как говорит латынь, все выше.

Энгельс какое-то время молча и, казалось, равнодушно смотрел на картину. Взлохмаченная, дымчатая его шевелюра слегка покачивалась, лицо с заметными припухлостями под глазами отдавало серым цветом, плечи были опущены.

— Хорошую лекцию вы мне прочитали, мистер Степняк, — проговорил задумчиво.

— Я как раз изучаю те времена, пишу о них, — пояснил Степняк.

— И как же изменяются судьбы тиранов! — вдруг оживился Энгельс. — Как действительность корректирует их поступки! Имею в виду историю с коронацией вашего Александра Третьего. Смех! Тиран, в руках которого полиция, армия, боится народа, прячется от него. Беспрецедентный случай. Пленник революции. История, кажется, такого не помнит. Вы непременно напишите об этом. Факт исключительный!

— Да. Хотя для этого и понадобилось два века, тысячи жертв, — сказал Степняк.

— К сожалению, ни одна революция не бывает бескровной. А что такое век, два века для истории? Миг. — На какие-то секунды Энгельс задумался. — А известно ли вам, — продолжал он с воодушевлением, — что картины с изображением коронации Александра Третьего царский двор заказал в Праге, в мастерской, которая принадлежит отцу Карла Каутского? Карл написал об этом. Вот когда мы поиздевались!

— Потрясающе, — рассмеялся Степняк. — Действительно комедия. Тиран, который как черт ладана боится революции, хлопочет о своем увековечении и попадает на революционера. Злая шутка судьбы. Он хотя бы знает об этом?

— Вероятно, знает. — И вдруг обратился к гостю: — Когда-то я вам говорил о новой своей работе, «Происхождение семьи». Припоминаете? Так вот она, — подал Степняку совсем новенькую книгу. — Только что прислали из Цюриха.

Степняк взял в руки книгу, внимательно рассматривая ее. «Происхождение семьи, частной собственности и государства».

— Вы исследуете историю русского деспотизма, — говорил Энгельс, — а я ставлю перед собою цель раскрыть закономерности развития производительных сил и производственных отношений, возникновение частной собственности как основы эксплуатации человека человеком.

— Английского издания не предвидится? — поинтересовался Степняк.

— Да разве за вами угонишься, — лукаво прищурил глаза хозяин. — Английская печать только и занята нигилистами.

— Надо написать в Женеву Плеханову, чтобы перевели.

— Здесь, кстати, говорится и о вашем крае — Поднепровье, — заметил Энгельс. — Частная собственность в Поднепровье ярчайшим образом проявилась в отношении к земле. По мере выделения из первобытных общин отдельных домашних хозяйств им нарезали землю, которая раньше была общей собственностью. Сначала это делалось временно, а потом узаконивалось, и земля становилась постоянной собственностью. Ее надо было обрабатывать. Ясное дело, тот, кто имел довольно большой надел, сам не мог управляться с ним. Тогда появляются наемные рабочие.

— Вы натолкнули меня на мысль, дорогой метр.

— А именно? — насторожился Энгельс.

— Недавно, помнится, мы говорили о Петре Первом как великом реформаторе, государственном деятеле, провидце. Но именно при нем, в его царствование, по сути, началось закрепощение крестьян. Россия открыла себе путь в Европу. А что она могла повезти этим путем? Хлеб прежде всего. А чтобы иметь его излишки, необходимо было заставить мужика работать до седьмого пота. Крестьянин становился рабом земли.

— И как же, мистер Степняк, расцениваете вы это явление? — прервал его Энгельс. — Как позитивное или наоборот?

— Разумеется, негативное.

— Ну, здесь я с вами не согласен, дорогой друг. Государство не может успешно развивать свою экономику только в рамках собственных границ. Для этого необходимы связи, самые широкие торговые связи. Вы правы, Россия в то время ничего другого, кроме хлеба, предложить не могла...

— Да и хлеба-то ей самой не всегда хватало, — заметил Степняк. — Россия периодически страдала от голода.

— И все же Петр не мог остановиться на полпути. Здесь я полностью на его стороне.

Степняк в запальчивости встал, хотел возразить, но в это мгновение раскрылась дверь и на пороге появилась Ленхен.

— Господа, вы сегодня оба слишком горячитесь, — сказала спокойно. — Не пора ли ужинать, Фред?

— Возможно, возможно! — замахал руками Энгельс. — Мы сейчас.

Однако Ленхен не уходила. Энгельс повозился возле стола, переложил с места на место какие-то бумаги.

— Вот так всегда, — взглянул он на гостя. — Начнешь какой-либо интересный разговор, как тебя прерывают. Ужин... Чай... Кофе... Пойдем, дружище, — проговорил решительно. — Здесь я бессилен.

Ленхен охотно открыла дверь