Дом проблем - Канта Ибрагимов

Забыв об осторожности, Ваха бросился к хутору. Только тело древней старухи — осколок в груди. А остальные — то ли их не было, то ли десант забрал, то ли в воронке погребены.

— Сука, тварь! — кричал Ваха. — Здесь вы рушите, грабите, убиваете, а в Москве и в Лондоне — замки строите.

— А я тут при чем?! — так же заорал Кнышевский.

— Как при чем? А на чем ты разжился, если не на этой бойне?

— Я бизнесмен.

— Какой бизнесмен? Ты бандит! И ваш бизнес — война!

— Заткнись! — крикнул Кнышевский.

Однако заткнуться пришлось ему, узнав силу свирепых кулаков Мастаева.

Правда, погибшую старушку они хоронили вместе, слова не проронили. И потом вроде врозь, да из хутора, даже разбитого хутора, уходить не хотели, все же это не дикий лес, и они хотят быть там, где до них люди были. И их всего двое, но и они не могут найти общего языка, друг на друга злятся, как в небе послышался шум: вот когда они друг к дружке — общий враг.

Лишь поздно ночью они осмелились разжечь огонь, и из найденных запасов Мастаев испек кукурузный чурек, пили чай из душицы и мяты, словом, расслабились, и тогда Кнышевский неожиданно сказал:

— Счастливый ты, Ваха, человек. У тебя сын есть, — на что Мастаев, чуть погодя, сказал:

— Митрофан Аполлонович, на мне грешок, как-то ваше досье на глаза попало, подсмотрел, и, как помнится, ведь у вас была дочь.

— В том-то и дело, что «была», — печально вздохнул Кнышевский, поправил головешки в костре. — Покурить бы, — вновь наступила долгая пауза, и, как-то поняв ситуацию, Ваха, хоть любопытство и съедало, да не стал теребить душу другу, да, видать, тому необходимо было выговориться, а скорее всего, поделиться, поведать:

— Дочери не было года, когда моя супруга сошлась с моим другом, — я в то время был в командировке, в Афгане. В общем, я вернулся, наломал дров. Сам более пострадал, меня судили, многого лишили. И, как ссылка, я попал в Грозный. А мой бывший друг, отчим Веры, — так звали дочь — сделал неплохую карьеру — военный атташе во многих странах. Там Верочка языкам и прочему прилично выучилась, а потом окончила Лондонскую школу изящных искусств по классу живописи. Она рисовала так, как видела мир, а видела она неважно — с детства очки. Так она и смотрела сквозь толстые линзы, несколько наивно и искаженно воспринимая этот мир как идеальный.

— Внешне Вера пошла в меня, а ее мать была броской женщиной. Кстати, она после и моего дружка кинула, но это другая история, не интересная мне. А вот Вера с детства меня избегала, хотя мне писать и звонить не воспрещалось. С годами я свыкся, что дочери у меня фактически нет, но, повзрослев, она сама потянулась ко мне. А я, тогда нищий агитатор-пропагандист Дома политпросвещения, получаю позорную, даже по тем временам зарплату, еле-еле на бутылку и папиросы хватало. Ну, ты сам это помнишь… А Вера как в детстве меня игнорировала, так потом совсем порвала с матерью. Я, конечно, не расспрашивал, но понимал позицию дочери, которая вернулась жить в Москву, а с нею муж-англичанин, такой же неудачный художник, как их недолгий брак.

Еще один у Веры был после муж, точнее сожитель, тоже художник-импрессионист, ненавидящий Ленина, Советский Союз и меня. От его мазни меня тошнило. Однако я никоим образом не вмешивался в их жизнь, боялся хоть чем-то дочку обидеть, оттолкнуть. Я к тому времени — середина девяностых — как ты знаешь, уже копейку стал иметь, и я им очень даже помогал. Более того, даже мазню этого горе-художника инкогнито покупал — не помогло. И этот брак дочери распался. И она сама, видимо, поняла, что художника и из нее не выйдет. И до этого Вера помогала мне, ну а теперь стала ведать всей моей бухгалтерией. А размах моих дел, сам знаешь, стал громадным. Вера умница, в то же время окончила очно-заочно Высшую школу экономики в том же Лондоне. Почти все активы были на ней, потому что на себя я не смел что-либо существенное оформить, сам знаешь, почему — госслужащий, чиновник и прочее. А Вера — опора, надежная, четкая, как швейцарские часы и швейцарские банки. Одно меня беспокоило: ни с кем не встречается, все дела и дела. Ее годы идут, а мне страсть как внуков захотелось. Но однажды прилетает из Цюриха: с цветами и глаза блестят. Ну, я понял, обрадовался, когда у нее появились свой стилист, визажист и прочие причиндалы преуспевающей женщины. И она мне говорит: «Папа, я выхожу замуж!» А я, болван, к примеру, даже твой каждый шаг при необходимости контролировал, а тут, с дочерью, посчитал, что надо хотя бы раз в жизни проявить либерализм — не хотел влезать в ее личную жизнь, посчитал — некрасиво.

— А в мою красиво? — перебил Мастаев.

— Это служба, госполитика, так что не путай, — продолжал свой рассказ Кнышевский. — А тогда я, наверное, был счастливее дочери, потому что я видел, как счастлива она. Прозрел я после свадьбы, после роскошной, в миллион долларов, свадьбы, когда я, можно сказать, впервые в упор увидел эту слащаво-ехидную, до тошноты подобострастную умиленную морду зятька. В тот же день я по всем каналам пробил: оказывается, мой зятек, Смирнов Олег Дмитриевич, родной брат, кого бы ты подумал? Никогда, Ваха, не поверишь и не представишь — этой сучки Галины Деревяко.

— Вот это да! — воскликнул Мастаев. — А фамилия?

— Фамилия от первой жены, там двое детей, в законном разводе, и, как я выяснил, та семья его не интересовала. А Галя Деревяко! Какая дрянь! Даже на свадьбе не объявилась, лишь после, когда я ее к стенке прижал, во всем призналась: мол, она эту комбинацию задумала, вроде без задних мыслей. Ну, да, конечно же очень богатая невеста. А любовь? А любовь, по крайней мере, у Веры есть. Она счастлива. А я боялся это ее чувство хоть немного задеть. Но наблюдение за зятьком я установил. Целый год все в ажуре — просто идеальный муж: постоянно цветы, любовь-морковь и прочие глупости молодоженов. И медовый месяц — целый год. Да я все равно что-то неладное чувствовал, ведь я не знал, что за этой сукой стоит не какая-то блядина Деревяко, а мои завистливые друзья-сослуживцы, то есть ресурс одной из лучших спецслужб мира.

— Это потомки вашего кумира Феликса Дзержинского? — так, для уточнения, поинтересовался Мастаев.

— Мой кумир Ленин, — резко оборвал Кнышевский, а, поостыв, уже более тихо: — Был. А Дзержинский экспроприировал экспроприаторов, а нынешняя мелюзга — своих.

— Хм, а какой им резон меня, нищего, трогать? — грустно усмехнулся Ваха. — И если бы спецслужбы, как изголодавшиеся крысы, друг друга порой не поедали, миру давно бы конец.

— Это верно, — подтвердил Митрофан Аполлонович. Блики от костра отражали на его грязном лице лишь тоску. Наверное, он и не хотел рассказывать — больно вспоминать, да Ваха спросил, что дальше.

— Вера забеременела. Мы были счастливы и встревожены одновременно, потому что врачи предупредили — последний шанс стать матерью. Понятно, что Веру мы от работы отстранили, а на ее место — зятек: у них законный брак. А еще я не знал: Вера дала ему генеральную доверенность на ведение дел и прочее, словом, втерся в доверие. Я смотрю, он такой смекалистый, работящий, шустрый. Я даже стал им доволен: свой в доску. И я, осел, думая, что укрепляю позиции семьи, на самом деле старался для своих врагов, за этого негодяя выложил круглую сумму — замминистра России. И тут Вера, будучи уже на седьмом месяце, забила тревогу:

— Папа, — говорит в ужасе, — я увидела его без маски — это двуличный изверг, он не любит и не любил меня никогда.

Вначале я подумал, что моя дочь — художница, фантазер, да и смотрела ведь она на этот мир сквозь свои толстые линзы как-то иначе. К тому же для меня тогда главным было, чтобы беременная дочь особо не волновалась: я всегда рядом с ней, я всего стал бояться. А она все о делах и делах и буквально заставила меня срочно, тайно вылететь в Цюрих. За сутки я справился, а Веры уже нет, мол, самоубийство, отравилась — тут Кнышевский надолго умолк, не в силах говорить: — Жизнь вмиг обломилась. Но я не сдамся, я еще им всем отомщу. Мы отомстим, — он испытующе глянул на Ваху, а тот спокойно:

— А почему они вас?

— Не могут, нельзя. Та последняя поездка в Цюрих все их планы поломала. Если я умру, есть мой опекун. Если он умрет, тогда все мои капиталы завещаны благотворительному фонду.

— А кто опекун? — поинтересовался Мастаев.

— Много будешь знать, — тут Кнышевский как-то странно усмехнулся, вновь погрустнел. — Лучше бы я все потерял, стал нищим, лишь бы Вера осталась жива, — он снова заплакал. — Теперь Веры нет, и ничего нет.

— Они все присвоили?

— Пытаются. Хе-хе, но ты со своими сказками пробил брешь в их идеях и идеологии, где деньги — все: и Бог, и царь, и жизнь. Ты мне и дальше поможешь, — то ли вопросительно, то ли утвердительно сказал Кнышевский.

— Что я могу, — так же неопределенно ответил Ваха, и погодя, уже печально глядя на догорающие, как их жизнь, угли: — А разве «итоговый протокол» уже не готов? Силы-то совсем не равные.