Война короля Карла I. Великий мятеж: переход от монархии к республике. 1641–1647 - Сесили Вероника Веджвуд

маркиза Ньюкасла. Никто не поверил оправданиям сэра Джона Хотэма, утверждавшего, что он переписывался с Ньюкаслом, просто чтобы выиграть время, поскольку его гарнизон находился в затруднительном положении. Хотэм утверждал, что к такой уловке прибегали профессиональные военные в Германии. Ее действительно использовал губернатор Глостера Эдвард Мэсси. Но в прошлом Хотэма слишком многое противоречило его уверениям в невиновности, и он умер на Тауэр-Хилл на следующий день после своего несчастного сына.

Еще одной намеченной жертвой был Роджер Лестрейндж, который сделал неудачную попытку поднять роялистское восстание в Кингс-Линне. Но Руперт направил Эссексу личное письмо, указывая, что Лестрейндж, известный роялист, имевший полномочия от короля, должен считаться военнопленным и, следовательно, не подлежит суду за предательство и шпионаж. Его аргумент сработал, Эссекс выразил протест, и Лестрейнджа оставили в покое.

Четвертая жертва пополнила список 10 января 1645 г. («Je ne vis jamais tant de sang»[30], – писал маркиз де Сабран.) Ею стал архиепископ Лауд, против которого применили Билль об опале, принятый палатой лордов 4 января, в тот самый день, когда отменили «Богослужебную книгу», заменив ее «Справочником богослужений». Летом король послал архиепископу прощение, составленное таким образом, чтобы покрыть все возможные обвинения. Это было самое меньшее, что он мог сделать, чтобы помочь своему старому слуге. Но когда Лауд показал его, и палата лордов, и палата общин не обратили на него внимания как на документ, не имеющий силы против решения парламента.

На суде старого архиепископа всячески травили и мучили, чтобы порадовать пресвитерианцев. Обвинение возглавлял Уильям Принн, бесконечно заинтересованный в том, чтобы Лауд заплатил за все страдания, которым он когда-то подверг самого Принна в Звездной палате. Ослабевший архиепископ, у которого отобрали все его книги и бумаги, с которыми он привык работать, рылся в своих записях и, несмотря ни на что, защищался последовательно и умело. Одно он твердил постоянно, поскольку это была чистая правда: Лауд никогда умышленно не помогал Ватикану и не рассматривал возможность воссоединения англиканской и римско-католической церквей. Более того, он неоднократно прилагал – и часто успешно – большие усилия, чтобы не позволить молодым протестантам попасть под влияние красивых заклинаний католической церкви. «С того момента, как я занял это место, – говорил он, – то ничего так не добивался, как того, чтобы внешнее публичное поклонение Богу могло быть сохранено и чтобы оно было как можно более достойным и единообразным. Я по-прежнему придерживаюсь мнения, что единство церкви не сможет сохраниться надолго, если с единообразием будет покончено. И с ясностью вижу, что публичному пренебрежению внешней стороной богослужений, как и отвратительной лжи, произносимая во многих местах по поводу этих богослужений, почти удалось бросить тень на истинное, идущее от сердца поклонение Богу, которое, пока мы существуем в нашем бренном теле, нуждается в помощи извне, как и всем том немногом, чего достаточно, чтобы поддерживать в нем бодрость».

10 января 1645 г. около полудня Уильям Лауд пешком сквозь толпу прошел из Тауэра на Тауэр-Хилл. В руке он нес пачку записей для своей последней службы. «Я старый человек, и память моя коротка, – обратился он с эшафота к людям и с ироничной простотой добавил: – Это весьма некомфортное место для произнесения проповеди». Лауд был пятым архиепископом Кентерберийским, принявшим насильственную смерть, но из своих замученных предшественников на посту примаса всей Англии говорил только о святом Алфедже, убитом датчанами, и Саймоне Садбери, которого крестьянский сброд Уота Тайлера, как и его, привел из Тауэра на Тауэр-Хилл, где и обезглавил. Он ничего не сказал о Бекете, который погиб ради сохранения власти Рима, или о Кранмере, которого сожгли за отказ от нее. Лауд заявил, что, «согласно любым известным законам этого королевства», не заслужил смерти, и добавил: «Я надеюсь, что на небесах мои деяния увидят в ином свете, чем тот, которым их малюют здесь». Но его главной заботой было оправдать своего господина и себя самого от обвинений в папистских устремлениях. Он также заявил, что король «такой же здравомыслящий протестант… как любой другой человек в королевстве», а о себе сказал: «Я всегда жил с протестантской верой, установленной в Англии, и сейчас иду с ней на смерть». Закончив говорить, он отдал свои записи капеллану, но, увидев приближающегося пуританского священнослужителя и понимая, как быстро его слова могут быть изменены и искажены, взмолился: «Не допустите, чтобы со мной поступили дурно».

Когда он повернулся в сторону плахи, то обнаружил, что путь преграждает толпа зевак. «Я думал… у меня должно быть место, чтобы умереть», – сказал он, проталкиваясь через них, а когда добрался до плахи и опустился на колени, увидел сквозь щели между досками поднятые вверх лица тех, кого любопытство загнало под эшафот. Внезапно рядом с ним появился сэр Джон Клотуорти, хорошо известный задира, спекулировавший ирландской землей. Он был первым и самым злобным рупором палаты общин, выступавшим против друга Лауда и его товарища по несчастью графа Страффорда. Клотуорти принялся терзать архиепископа вопросами, надеясь напоследок добиться от него каких-нибудь папистских признаний, пока тот не отвернулся от него к палачу – как к «более доброму из них двоих», – который и положил конец спору.

К нескрываемому разочарованию своих врагов, Лауд умер, выражая свое отвращение к Римско-католической церкви. Его речь, пересказанная с умышленными искажениями и дополнениями, стала предметом нескольких клеветнических проповедей. Старый доктор Бертон на своей широко известной кафедре станцевал воинственный танец, исполненный мстительных чувств, выкрикивая, что с архиепископа, этого «второго исчадия Сатаны», нужно было содрать живьем кожу и бросить ее в Темзу.

В Оксфорде при дворе среди тревог войны архиепископ удостоился меньшего уважения, чем заслуживало его прошлое величие и его смерть. Король в разговоре с Дигби пришел к заключению, что убийство архиепископа парламентом вполне могло быть задумано на небесах, чтобы смыть с него вину за согласие с убийством Страффорда. Странное эгоистичное замечание насчет судебного убийства его старого несчастного слуги. В то же время один университетский поэт разразился печальной элегией. Вечным памятником Лауду стали его персидские и греческие манускрипты, которые его агенты так усердно разыскивали и спасали из оттоманских владений:

Эти аттические манускрипты такая редкость,

Они говорят турку, что он не завоевал Грецию.

С благодарностью вспоминаемый учеными, Лауд нашел среди духовенства апологетов церкви, за которую умер, но любили его далеко не все. Если его методы были ошибочны, то его диагнозы болезней англиканской церкви – верны, и его видение способов их исправления – благородным. В своей защите на суде он заклинал, что всего лишь попытался сделать