Когда пируют львы - Уилбур Смит

Шон поднял голову и пристально посмотрел на Катрину – искал признаки страха. Но она так же пристально и спокойно смотрела на него.

– Шон, это черная вода![34]

– Да… знаю, – ответил Шон, потому что отрицание ничего не дало бы: места для надежды не оставалось. Это лихорадка черной воды – малярия в самой тяжелой форме, поражающая почки, превращающая их в хрупкие сгустки черной крови, которые может разорвать малейшее давление.

Шон склонился к ее кровати.

– Тебе нельзя шевелиться.

Он коснулся ее лба пальцами и почувствовал жар.

– Да, – ответила она, но осмысленное выражение уже уходило из ее глаз, и она сделала первое судорожнее движение, как в бреду. Шон положил руку ей на грудь, чтобы помешать ей двигаться.

К ночи Катрина погрузилась в бред и беспамятство малярии. Она смеялась, кричала в ужасе, качала головой и сопротивлялась, когда он пытался напоить ее. Но она должна была пить – это единственный шанс промыть почки. Только в таком случае она может выжить. Шон держал ее голову, заставляя пить.

Заплакал Дирк, голодный и напуганный видом матери.

– Мбежане! – крикнул Шон. В голосе его звучало отчаяние.

Мбежане весь день ждал у входа в фургон.

– Нкози, что я могу сделать?

– Ребенок… можешь заняться им?

Мбежане поднял колыбель, в которой лежал Дирк.

– Не волнуйся о нем. Я отнесу его в другой фургон.

Теперь все внимание Шона было обращено к Катрине.

Жар сжигал ее все безжалостнее. Тело превратилось в печь, кожа стала сухой, и с каждым часом молодая женщина бредила все сильнее, а ее движения становилось все труднее контролировать.

Через час после наступления темноты в фургон зашел Кандла с жидкостью, от которой шел пар, и чашкой. Почувствовав запах жидкости, Шон поморщился.

– Что это?

– Я запарил кору дерева девичьей груди… нкозикази должна это выпить.

От напитка шел заплесневелый запах кипящего сусла, и Шон заколебался. Это дерево он знал – оно росло на высокогорье и кору его покрывали бугры, похожие на женскую грудь и окруженные шипами.

– Где ты это взял? У реки я таких деревьев не видел.

Шон тянул время, решая, заставлять ли Катрину пить это варево. Он знал лекарства зулусов: если не убьют, могут исцелить.

– Хлуби ходил в холмы, где мы ночевали четыре дня назад.

Пройти тридцать миль за шесть часов! Даже в своем отчаянии Шон улыбнулся.

– Скажи Хлуби, что нкозикази выпьет лекарство.

Кандла держал голову Катрины, а Шон вливал ей в рот отвратительно пахнущее зелье. Он заставил ее проглотить все. Состояние почек как будто улучшилось; до утра она четырежды мочилась темной жидкостью. Каждый раз Шон крепко держал ее, смягчая движения, которые могли убить. Постепенно бред сменился беспамятством; Катрина лежала неподвижно, свернувшись, и лишь изредка вздрагивала. Когда утреннее солнце осветило брезент фургона и внутри стало светло, Шон увидел лицо Катрины и понял, что она умирает. Кожа ее стала прозрачной и желтовато-белой, волосы утратили блеск и были безжизненны, как сухая трава.

Кандла принес еще одну порцию лекарства, и они заставили ее выпить. Когда котелок опустел, Кандла сказал:

– Нкози, позволь мне положить матрац на пол у кровати нкозикази. Ты должен поспать. Я останусь здесь и разбужу тебя, если нкозикази пошевелится.

Шон посмотрел на него загнанным взглядом.

– Выспимся позже, мой друг, – сказал он. Посмотрел на Катрину и очень тихо закончил: – Может быть, очень скоро.

Неожиданно тело Катрины напряглось, и Шон опустился на колени у кровати. Кандла в тревоге стоял рядом. Шону потребовалось какое-то время, чтобы понять, что происходит. Он взглянул на Кандлу.

– Уходи! Быстрей! – сказал он, и страдание в его голосе заставило Кандлу слепо выбраться из фургона.

Этим утром родился второй сын Шона, и пока Кандла приглядывал за Катриной, Шон завернул ребенка в одеяло, унес в вельд и похоронил. Потом вернулся к Катрине и оставался с ней, пока дни и ночи не превратились в сплошную путаницу горя. Катрина была близка к смерти, а Шон – к безумию.

Он не выходил из фургона, сидел на кровати рядом с Катриной, вытирал пот с ее лица, подносил к ее губам чашку или просто сидел и смотрел на нее. Он потерял ребенка, а Катрина у него на глазах превращалась в худой желтый скелет. Спас Шона Дирк. Мбежане принес его, и ребенок возился на матраце, забирался Шону на колени и тянул за бороду. Это был единственный проблеск света во тьме.

Глава 27

Катрина выжила. Она медленно выходила из оцепенения, которое предшествует смерти, и с ее неуверенным возвращением отчаяние Шона сменилось надеждой, а затем и удивленным облегчением.

Ее моча больше не была черной, она стала темно-розовой, полной осадков. Катрина теперь сознавала его присутствие, и хотя была так слаба, что не могла оторвать голову от подушки, ее взгляд следовал за Шоном, когда тот передвигался по фургону. Прошла целая неделя, прежде чем она узнала о ребенке. Катрина усталым голосом спросила о нем, и Шон рассказал – как можно мягче. У нее не было сил на проявление чувств – она неподвижно лежала, глядя в потолок, и слезы бежали по ее еще желтым щекам.

Болезнь невероятно изменила ее тело. Она стала такой худой, что Шон полностью обнимал ее одной рукой. Кожа на лице и теле свисала свободными желтыми складками, в моче все еще была розовая кровь. Но мало того – болезнь отняла все силы у ее мозга. Не осталось ничего, что позволило бы ей преодолеть горе, вызванное смертью ее ребенка, и это горе окутало ее саваном, через который ни Шон, ни Дирк не могли пробиться. Шон пытался вернуть ее к жизни, устранить вред, нанесенный ее телу и разуму. Каждая минута его времени была посвящена Катрине.

Он и слуги исходили вельд на тридцать миль вокруг лагеря в поисках деликатесов, способных улучшить ее аппетит, и пытались кормить ее дикими фруктами, медом, костным мозгом жирафов, мясом десятка животных: кебабом из слоновьего сердца, печенью южноафриканской антилопы, жареной игуаной, чье белое мясо столь же нежно, как цыплячье, золотистым филе лещей, пойманных в реке. Катрина безучастно ковыряла еду, отодвигала и лежала неподвижно, глядя в потолок.

Шон сидел с ней рядом и говорил о ферме, которую они купят, тщетно пытался вовлечь ее в обсуждение дома, который они построят. Он читал ей книги Даффа, но единственной реакцией была легкая дрожь ее губ, когда он произносил слова «смерть» или «ребенок».

Он рассказывал о своей жизни в Витватерсранде, вспоминал истории, которые могли бы позабавить ее. Он приносил Дирка и позволял ему играть в фургоне. Дирк уже ходил, его темные волосы начали курчавиться, а глаза стали зелеными. Но Дирка не удавалось надолго задержать в фургоне. Слишком многое нужно было сделать, слишком многое исследовать. Вскоре он подходил к выходу и повелительно призывал: