Шевалье - Синтия Хэррод-Иглз

– Надеюсь, мой мальчик не причиняет тебе беспокойства. Я боюсь, что он может забыться. Если он оскорбит тебя, ты должна сказать мне.

– Он забавляет меня, Матт, и совсем не беспокоит.

Китра села, положила свою тяжелую голову на ее колено и уставилась в ее лицо, как обычно делают собаки. Аннунсиата сказала:

– Чем старше я становлюсь, тем больше сжимается время. Я сижу здесь и с трудом вспоминаю, какой сейчас год, на каких скачках я присутствую, чей сын участвует в скачках. Это доставляет мне своеобразное удовольствие.

Когда Матт оставил ее одну, Хлорис приблизилась к ней, посмотрела через ее плечо и сказала:

– Вы устали, моя госпожа. Может быть, вам лучше лечь в постель, а не идти на бал.

– Ерунда, – ответила Аннунсиата, – я хозяйка. Как я могу не присутствовать на балу?

– Тогда, может, вы немного отдохнете до начала бала? Пойдемте сейчас, я раздену вас и вы полежите часок другой, пока не настанет время одеваться у обеду.

– Только чтобы доставить тебе удовольствие, – ответила Аннунсиата, покорно вздохнув.

Но она была рада предлогу для отдыха. Графиня очень устала. Когда она встала, то встретилась глазами с Хлорис и прочитала в них тот же вопрос, который мучил ее саму – означает ли это начало конца?

Отдых, однако, пошел Аннунсиате на пользу. Бал проходил хорошо и, вероятно, продолжится до позднего вечера. «Я – из семьи Палатинов, – сказала она себе, когда спустилась с лестницы. – У меня хороший вид, здоровый желудок и сильное сердце. Я доживу до великого возраста. По сравнению со своей тетушкой Софи, я всего лишь подросток. Во мне еще много сил».

Матт сидел слева от нее, рядом с Сабиной. Аннунсиата одобрительно кивнула ей через его голову. Она любила Сабину и еще больше стала любить, когда та доверила ей, что всю жизнь любила Матта.

– Ты достойная Морлэнд, – объявила Аннунсиата, – и ты станешь хорошей хозяйкой дома.

«А Матт, – думала Аннунсиата, – становится сейчас вполне нормальным человеком, потому что он возмужал, хотя это заняло много времени. Оставив в прошлом слепую влюбленность в Индию и горечь ее обмана, он стал великодушным, искренним, честным человеком, в каком как раз нуждается Морлэнд. Он никогда, – размышляла Аннунсиата, – не сможет состязаться со своим отцом, но он сохранит семью Морлэндов». Джемми – с другой стороны она осторожно наблюдала, как Джемми кокетничает одновременно с двумя девушками, – у Джемми есть потенциальная сила. Но та же самая сила может оказаться разрушительной для Морлэнда, если ее должным образом не направить. Она могла бы контролировать его, но она не будет всегда здесь. Вдруг Аннунсиата почувствовала страстное желание пожить еще десять или пятнадцать лет, чтобы все сделать наверняка. Что произойдет с Морлэндом и с семьей, имело для нес очень большое значение.

Расстелили сукно. Внесли сладости и фрукты. Кивнув Гиффорду, Аннунсиата отпустила всех слуг, кроме небольшой горстки, чтобы они смогли сами пообедать. Разговор оживился. Аннунсиата так увлеклась им, что не заметила, как вошел слуга и стал что-то тревожно говорить Гиффорду. Не заметила она и подошедшего к ней Гиффорда, пока он не кашлянул громко и отчетливо прямо ей в ухо.

– Не будете ли вы любезны выйти в зал, моя госпожа? Кое-что требует вашего внимания, – пробормотал он.

Аннунсиата взглянула на него, но не уловила в его глазах ничего. Однако она знала, что ему можно верить, и он не будет беспокоить ее по пустякам. Она извинилась и вышла за ним.

В большом зале графиня увидела кучу багажа и нескольких незнакомцев, по всем признакам прибывшим в гости надолго.

– Что происходит? – спросила удивленная Аннунсиата.

Тут ближайший незнакомец обернулся – это оказалась женщина лет тридцати, в опрятном походном костюме и с большой шляпой с перьями, под которой усталое, но красивое лицо заставило сердце Аннунсиаты замереть, а потом заколотиться сильнее.

– Я приехала домой, мама, – сказала незнакомка. – Надеюсь, я могу остаться?

Аннунсиата только кивнула, ибо сразу забыла все слова. Это была Альена, и она была беременной.

Глава 21

Трудная политическая ситуация, которая сложилась, когда Голландия присоединилась к Тройственному Союзу в январе 1717 года, заставила регента Франции, хотя и против его воли, оказать давление на папу, чтобы изгнать короля Джеймса из папского города Авиньона, который находился на французской земле. Таким образом, в феврале этого года король направился в Италию, последнее место для него, где он мог найти убежище. Он послал своих слуг с серебром, посудой и бельем, чтобы они взяли корабль в Марселе и отплыли в Ливорно, в то время как он сам и остальной его двор, всего около семидесяти человек, пошли через Альпы.

Это было ужасное путешествие по заснеженным тропам, по крутым горным дорогам на пронизывающем холоде. Альена даже в разгар лета дрожала, вспоминая этот переход, когда рассказывала матери о громко ржащих, передвигающихся с трудом лошадях, о лишенных удобств каретах, так трясущихся на ухабах, что уже через час не знаешь, как расположиться, чтобы облегчить дискомфорт. Через десять часов Альена плакала, и не она одна. Постоянно приходилось вылезать из кареты, чтобы сообща вытащить ее из ямы или сугроба, куда она попала. Им приходилось иногда стоять на полено в снегу, холод пробирал их до мозга костей, и они переставали ощущать кончики пальцев на руках и на ногах. Позже, когда замороженные руки и ноги оттаивали, боль была почти нестерпимой.

Однако, как бы сильно они ни страдали, король страдал в десять раз сильней. Прошедшей осенью его одолевал чрезвычайно болезненный свищ заднего прохода, который оперировали в конце октября. Операция прошла не так успешно, как надеялись. Только через месяц он смог снова принимать посетителей, а почти через два месяца начал выходить на свежий воздух. Тряска изматывала его, а о поездке верхом не могло быть и речи, разрешалось менять карету на седло лишь ненадолго. В дополнение к его физическим страданиям он терпел и душевные муки. Его тревожили думы о матери, которую он оставил больной и без друзей в Сен-Жермен и которую вряд ли когда-либо увидит. Кроме того, его терзала мысль о том, что его гонят все дальше и дальше от своей страны и принадлежащего ему по праву трона.

Альена ничем не могла утешить его в этом путешествии, разве только тем, что просто была рядом. Ее положение при дворе заставляло умолкнуть любые слухи. Ее официально считали «моим дорогим другом, разделившим со мной детство в Сен-Жермен» или «та, кто так же дорога мне, как моя младшая сестра, чьим близким другом она была». Неофициально ее действительные отношения с королем было трудно описать. Комментаторы вне двора часто отмечали, что хотя король и наслаждался дружбой и обожанием женщин придворного круга, он, казалось, никогда не подвергал себя опасности отдать свое сердце какой-нибудь из них. Одни говорили, что он глубоко к сердцу принял прощальные слова своего отца, и в этом была доля истины. Другие утверждали, что из-за строгого воспитания он был очень молод для своего возраста и наивен в отношениях с женщинами, и в этом тоже была некоторая правда.