Цмцерон - Пьер Грималь

Этими словами завершается текст диалога, сохранившийся до наших дней.

Таковы были мысли, которые занимали Цицерона и к которым он возвращался в те дни, когда в уединении, свободный от дел, размышлял о государстве, о судьбах людей, о божественном начале в мире. Именно тогда, в феврале 54 года, в письме Квинту он выносит суждение о поэме Лукреция, столь же знаменитое, сколь загадочное: «Стихи Лукреция и в самом деле таковы, как ты о них судишь — много подлинного таланта, но и много искусства». Афоризм этот современные исследователи толковали в самых разных смыслах, усматривая в нем то похвалу поэту, то «крайнюю сдержанность». Толкование осложняется еще и тем, что, как сказано в одной древней биографии Лукреция, Цицерон был издателем его поэмы. Между тем приведенная фраза из письма Квинту — единственное упоминание Лукреция во всем корпусе сочинений Цицерона, сохранившихся до наших дней. Значит ли это, что Цицерон относился с осуждением к эпикуреизму, который проповедует в поэме Лукреций? Учение эпикурейцев Цицерон излагает весьма подробно в обоих названных выше диалогах, но, видимо, считает, что теоретическое изложение отличается от поэтического воссоздания, ибо в поэзии всегда есть элемент искусства и игры. В рассуждениях Лукреция о смертности души с точки зрения философской действительно нет ничего, заслуживающего внимания, но с точки зрения искусства главное в них — поэтическая форма, те «искры гения», которыми они блещут. То же можно сказать и об очерке истории политических устройств в пятой книге поэмы; особое внимание, уделяемое там зависти и честолюбию, как главным движущим силам революционных переходов от монархии к аристократии, от нее к демократии, а от последней — к тирании, — все это, может быть, привлекло Цицерона поэтическими красотами изложения, но уж никак не могло заинтересовать его по существу, ибо строилось на положениях давно известных, в частности, тех, что были воспроизведены в книге Полибия. В поэме «О природе вещей» многое связано с темами, занимавшими Цицерона в ходе работы над диалогом «О государстве», но вряд ли пришлось ему почерпнуть здесь что-либо для себя новое. По политическому опыту Лукреций никак не сравним с консулярием, спасшим Рим от Катилины. Он был всего лишь человеком из окружения Гая Меммия, чья бездарность и нерешительность в острой ситуации 54—53 годов нам уже известны; с общественной и политической жизнью Рима Лукреций был знаком лишь понаслышке, и Цицерону, конечно, нечему было у него учиться. Неудивительно поэтому, что когда в 51 году Цицерон пишет живущему в Афинах Меммию, прося его отказаться от мысли строить себе дом на месте садов Эпикура, он обращается с этой просьбой от имени их общего друга эпикурейца Аттика и ни словом не упоминает Лукреция. Содержащаяся в письме просьба «уважать предрассудки» последователей Эпикура показывает, что, не разделяя взглядов философов этого направления, Цицерон относился к ним с полной терпимостью. Он отнюдь не видел в них злоумышленников, чьи труды должны быть осуждены, а память предана забвению. Сам он все больше склоняется к стоицизму, или, по крайней мере, к тем элементам учения Платона, которые вошли в труды Зенона, Хрисиппа и других стоиков. В «Сне Сципиона» легко обнаружить влияние стоического учения Панеция, также не верившего, что мир обречен погибнуть во всеобщем пожаре. Что бы ни говорили современные критики, мысль Цицерона не развивается в категориях отдельных философских школ и направлений; она питается собственными раздумьями автора, знакомого, разумеется, со всем наследием философской мысли, но создающего учение связное, самостоятельное, постоянно опирающееся на общественную практику и поверяемое ею.

Стремление Цицерона всегда сопоставлять теоретические воззрения с общественной реальностью особенно ярко выразилось в диалоге «О законах», в его замысле и осуществлении: раз законы управляют государствами и задача состоит в сохранении и продлении государства, необходимо установить, какие законы хороши, ибо соответствуют общему строю Вселенной. В свое время Платон написал «Законы», дабы подтвердить историческими примерами теоретические выкладки предыдущего своего труда «Государство». Цицерон, вполне очевидно, ориентировался на этот образец. Диалог «О законах» бесспорно написан после «О государстве» и до наместничества в Киликии, то есть в 52 или в 51 году, а, значит, не только после диалога «О государстве», но и сразу вслед за ним. Трактат «О законах» завершает период духовной биографии Цицерона, который начинается с возвращения из изгнания и кончается гражданской войной.

Законов в Риме было очень много, они без конца менялись, а подчас и противоречили один другому. После восстановления коллегии трибунов новые законы принимались чуть ли не каждый год, а кроме того, еще другие утверждались по предложению консулов, некоторые — на основе сенатских постановлений. Вместе они образовывали пеструю массу, в которой ориентировались только специалисты-правоведы. Цицерон ознакомился с состоянием римского законодательства, еще когда появлялся на форуме в свите Сцеволы — во времена, о которых он вспоминает в трактате «О законах». В отличие от диалога «О государстве» в этом сочинении действуют современники Цицерона — Квинт и Аттик, а также и сам оратор. Разговор, воспроизведенный в книге, происходил, таким образом, совсем недавно; он, однако, не случайно не датирован, как и диалог, лежащий в основе трактата «О государстве»: и тот, и другой отражали историческую ситуацию не столько конкретную и неповторимую, сколько типологическую; в одном действие происходит в 129 году, накануне грандиозного политического кризиса, вызванного движением Гракхов, в другом — на пороге гражданских войн. Анализ римской системы магистратур, содержащийся в книге III сочинения «О законах», обнажает пороки, ей присущие, в первую очередь речь идет об опасностях, сопряженных с народным трибунатом. О них говорит Квинт, и, как ни убедительно возражает ему Марк, угроза государству, которой чревата эта магистратура, выступает совершенно ясно. Примечательное совпадение: одним из поводов гражданской войны вскоре явилось изгнание из Рима двух народных трибунов, приверженцев Цезаря, которые и присоединились к нему в Равенне. В государстве, о котором мечтает Цицерон, подобные эпизоды не могли бы произойти. В скопище законов необходимо внести порядок. По окончании гражданских войн этим и занялся император Август.

Уже в диалоге «Об ораторе» Цицерон устами Красса высказывал пожелание создать единый свод, собрать в нем отдельные положения римского права и классифицировать, как советовал Аристотель, по родам и видам. Красс уверяет, что тогда римское гражданское право сделается своего рода произведением искусства, так что правилам этого искусства можно будет обучать, как обучают геометрии или риторике. Но с чего же тут начать? Как внести разумный порядок в скопление законов^ норм и правил, не созданных сразу каким-то одним законодателем, а выраставших исподволь в течение веков из повседневной практики? Римские законы, как и государственное устройство республики, похожи на дерево, которое растет само по себе, не подчиняясь никаким правилам. Значит, и создавать систему законов следует, исходя из их «природы». Вот в чем основная мысль трактата.